Юрий Лебедев - Тургенев

Что и говорить, немало горькой правды чувствовалось в обличениях русской дворянской аристократии: «Насильно сблизившись с народами Западной Европы, она прельстилась одним внешним блеском и великолепием, переняла у них платье, моды, роскошь, язык, но не переняла истинного просвещения, государственного смысла, любви к науке и искусству. Она забыла родной свой язык, стала презирать своё отечество и свой народ, и совершенно отделившись от него, образовала особенный мир, где нет ни национальности, ни образованности космополитической, ни понятия об общественной пользе, а есть только поверхностный лоск и стремление к личным целям и выгодам».

И всё же... Разве европеизация России, начатая Петром I, не отозвалась спустя сто лет на русской почве явлением пушкинского гения? Разве можно свести всю историю русского дворянства к раболепству перед верховной властью? И неужели за многовековой период существования в нем не проявилось «и тени государственных начал»? Наконец, с какой целью Чичерин подвергал всесокрушающей критике дворянское сословие? Оказывается, ему важно было доказать, что «наисамодержавнейший государь в миллион раз лучше корыстной и надменной олигархии, ищущей только собственной выгоды».

Чичерин смотрел на русское дворянство глазами иной, чиновничьей олигархии, ниспровергающей историю своего народа с высоты бюрократического самосознания. Герцен заметил, что гражданской религией Чичерина является апологетика государства — идола с царем наверху и палачом внизу. Тургенев убедился в правоте суждений Герцена о Чичерине, когда уже здесь, в Риме, в четвертой книжке «Голосов из России» познакомился с другой статьей либерального профессора — «Современные задачи русской жизни».

Провозглашая общелиберальные лозунги свободы совести, гласности, освобождения от крепостного состояния, Чичерин заканчивал презрением к историческому прошлому России, к народу: «Нет в Европе народа, у которого бы общественный дух был так мало развит, как у русских; каждый живет себе особняком, и никому дела нет до общих потребностей и интересов... Русский человек обладает характером более пассивным, нежели деятельным. Но это самое делает его с другой стороны чрезвычайно способным перенять чужое, ж когда его раз заставят выйти из обычной колеи, он может так же легко и в такой же крайности подчиняться новизне, как он прежде упорно держался старины. Не мудрено, что при таких условиях он не развил из себя разнообразного исторического содержания, не выработал человеческих начал — науки, искусства, промышленности, изящества нравов. Этому способствовало и удаление его от римского мира, передавшего Западным народам вековые стяжания древней истории».

Этот снисходительно-презрительный взгляд на Россию таил в себе опасность очередного деспотического перекраивания ее на казенный салтык вне тысячелетних традиций, вне ее культуры, без всякой веры в идеал. Русский народ обвинялся в «неспособности к созданию новых форм гражданственности», в «пассивности», в невозможности объединиться в союз, основанный на собственных силах и на собственной деятельности. Тем самым Чичерин доказывал, «что правительство всегда стояло у нас во главе развития и движения. При пассивном своем характере русский народ не в состоянии был собственными силами, без принуждения выработать из себя многообразные формы жизни. Правительство вело его за руку — и он слепо повиновался своему путеводителю. Потому нет в Европе народа, у которого бы правительство было сильнее, нежели у нас».

Мог ли согласиться с такой оценкой русского народа автор «Записок охотника»? Мог ли будущий автор «Дворянского гнезда» признать разумным следующий взгляд на дворянское сословие: «Едва лепеча на родном языке, они не знают ни русского духа, ни русского народа, ни русской истории, и в старании своем казаться истинно русскими они похожи на тех обезьян, которые хотя и подражают всем человеческим действиям, но все же сохраняют свои обезьянские ухватки»?!

Тургенев верил, что дворянство как большая культурно-историческая сила еще способно к общественному творчеству, к труду на родной земле. В незаконченной статье «Несколько мыслей о современном значении русского дворянства» он высказал уверенность в возможности коренного его перерождения. Крепостное право отнюдь не являлось, по Тургеневу, определяющей сущностью дворянского сословия: «Дворянство русское существовало и до окончательного закрепощения», как служилое сословие, приносившее пользу «земле» и государству. А потому и после освобождения крестьян дворянство должно сохраниться: его призвание — участвовать в медленном и постепенном перевороте, «учиться пахать землю, и как можно глубже её пахать».

Не мог согласиться Тургенев и с бездумным, насильственным навязыванием России таких общественных учреждений, которые не согласуются с её культурой, с нажитым ею историческим опытом. Его раздражало предложение Чичерина «вводить учреждения несвоевременные и противные народному духу» в целях «практической потребности установить порядок и стройность в государственном организме». И когда Е. Корш утверждал вслед за Чичериным, что общественные преобразования должны быть не столько следствием «внутреннего воздействия жизни народа», сколько результатом «внешних побуждений государства», являющегося «орудием образованности», — Тургенев возмущался и протестовал.

Такое отделение государства от «земли», такое расширение прав государственной власти вплоть до поощрения полного административного произвола представлялось Тургеневу крайним заблуждением. Он тоже считал, что творческой силой в России является небольшая часть культурного дворянства, умственная прослойка общества. Но Тургенев никогда не отождествлял с нею государственную власть. Наконец, Тургенев не отрицал в народной жизни глубоких традиций, преданий, авторитетов, общественных институтов и сознавал, что их разрушение было бы посягновением на органическую сущность национального бытия. Вслед за Карамзиным и славянофилами Тургенев видел силу государства в исконном союзе «земли» и власти. Он утверждал, что государственность в России складывалась иначе, чем в Западной Европе. Если там она возникла в результате завоевания, «в силу покоряющего меча», то у нас она формировалась на мирной основе.

В Италии Тургенев не случайно близко сошелся с князем В. А. Черкасским, который, в отличие от «государственников», рассматривал исторические факты борьбы Российского государства с дворянской фрондой не в пользу централизации, а в пользу восстановления «здоровых нравственных норм» средневековой жизни, когда произвол самодержавия ограничивался боярской думой и земским собором. Черкасский называл себя «другом просвещенного дворянства» и ратовал за расширение его прав в местном самоуправлении. Правда, Тургеневу казалось, что Черкасский несколько идеализирует современное состояние русского дворянства, недооценивая опасность реакционной партии «плантаторов». Тургенев разделял тревоги Николая Ивановича Тургенева, который относился к дворянству критически и видел исторические корни дворянских слабостей в отрыве значительной части высшего сословия от народа. Именно этот отрыв и являлся, по Тургеневу, главным затруднением России на путях цивилизации и прогресса. Пришла пора повернуться лицом к лицу к насущным потребностям народа и, опираясь на современную науку и европейскую культуру, сосредоточить все усилия на дальнейшем развитии своего отечества. Это желание росло в Тургеневе с каждым днем. Он вспоминал о том, что наиболее чуткие в нравственном отношении девушки из дворянского общества давно ощущали противоестественность принятого в их кругу образа жизни. Так, дальняя родственница, молодая поэтесса Елизавета Никитична Шахова в возрасте 28 лет оставила свет и постриглась в монахини Тверского Рождественского монастыря. Какой душевной силой надо было обладать, чтобы отречься от всех благ дворянского сословия и целиком отдаться служению тем нравственным идеалам, которые понятны народу, ценимы им. Да и мало ли примеров подобного самоотвержения видел Тургенев вокруг. Та же великая княгиня Елена Павловна, с которой он тесно сошелся в Италии, подтверждала всей жизнью своею заветные мысли Тургенева периода работы над «Дворянским гнездом». Дочь вюртенбергского принца Павла, она принадлежала к самой высокой европейской аристократии. Избранная в невесты великому князю Михаилу Павловичу, она прибыла в Россию в 1823 году, и уже в первый день Карамзин услышал, что она читала его «Историю государства Российского» в подлиннике, а с Шишковым она говорила о славянском языке, обнаруживая живой интерес к русской культуре и основательное знакомство с нею. В 1854 году, во время Крымской войны, она основала Крестовоздвиженскую общину сестер милосердия и обнародовала воззвание о помощи больным и раненым ко всем русским женщинам. Она превратила свой дворец в склад вещей и медикаментов, по ее инициативе был отправлен в Севастополь отряд врачей во главе с Пироговым. И теперь она оказалась одной из первых в аристократическом кругу сторонниц отмены крепостного права. Елена Павловна использовала все связи и все личное влияние для того, чтобы склонить Александра II к этому историческому шагу.