Борис Васильев - Скобелев

Он снова уткнулся лицом в землю, плечи его судорожно задрожали. Млынов снял с ремня фляжку, силой поднял Голову генерала:

— Глотните, Михаил Дмитриевич. Глотните, говорю!.. и в себя придите. Ну?..

Он заставил генерала сделать глоток. Стал напротив на колени, взял за руки, встряхнул:

— Ну, хватит убиваться. Будет, поплакали.

— Ох, Млынов… — Скобелев тяжело вздохнул, потом ладонями долго тер лицо, размазывая по бакенбардам слезы и грязь. — Что же теперь делать-то мне, Млынов?

— Отдать приказ об отступлении.

— Вот и отдай, а я тут посижу. Ну, что стоишь? Не бойся, не застрелюсь, — он вдруг потряс кулаком в сторону далекой криденеровской ставки. — Не дождутся они этого от Скобелева, мать их…

Млынов секунду размышлял. Потом встал, вытянулся.

— Там, на хребте, до сей поры умирают. И будут умирать, покуда вы лично им не объясните, что отступать надо. Все полягут, вас дожидаючись, — помолчав, выкрикнул вдруг звенящим голосом. — Встать, генерал Скобелев! Уж коли признаете, что заманули, то хоть тех спасите, что живы покуда!

Темнело, бой замирал. Он не прекратился сразу по решению полководца, понявшего, что сражение проиграно. Криденер устранился от такого решения, предоставив командирам отрядов самим брать на себя ответственность. Первым это сделал Шаховской: его отряд отходил поэтапно, огрызаясь залпами и заботясь о раненых. Но потрепанные войска Вельяминова еще отстреливались, дожидаясь темноты, чтобы под покровом ее уйти с заваленного трупами и залитого кровью никому не нужного Гривицкого редута.

Активный огневой бой шел только на Скобелевском участке фронта. Засевшие в виноградниках на последней перед Плевной высотке турки более не рисковали атаковать, но вели сильный ружейный и артиллерийский обстрел третьего требня Зеленых гор, где закрепились остатки скобелевского отряда.

Генерал прискакал уже в сумерках. Выехал из кустов на скат и шагом поехал вдоль всей линии: лошадь и белая фигура хорошо были видны как своим, так и туркам.

— Солдаты! — громко крикнул он. — Товарищи мои боевые, друзья, братья мои! Велика ваша отвага, тяжелы ваши жертвы, беспримерно отчаянное мужество ваше! Низко кланяюсь вам и от всего сердца благодарю вас за это!

Турки не слышали, о чем кричит Ак-паша, но и стрелки, и артиллеристы прекратили огонь: даже враг уважал бесстрашие русского генерала.

— Вы славно потрудились сегодня, — продолжал Скобелев, шагом разъезжая вдоль цепи. — Мы не сумели добиться того, за что умирали наши товарищи, не по своей вине. Сражение наше проиграно, резервов более нету, а посему… — он гулко сглотнул подступивший к горлу комок, — посему приказываю отступать. Отходить неторопливо, сохраняя порядок и воинское достоинство, и не забывать при отходе о раненых. Предупреждаю офицеров: если мне станет известно хоть об одном оставленном тут раненом, я предам его командира суду! Полковник Паренсов, полковник Тутолмин, полковник Кухаренко — ко мне! Мы уйдем с поля боя последними.

Генерал спешился, низко опустил голову, продолжая стоять спиной к противнику. В кустах послышался шум, негромкие команды, людской говор. Какой-то казак взял у Скобелева коня, а к генералу подошли его помощники.

— Вот и все, — тяжело вздохнул Скобелев.

— Не стоит отчаиваться, Михаил Дмитриевич, — тихо сказал Паренсов.

— Солдат-то каков, а? Отважный, упорный, инициативный. А мы их — в землю, в землю! Щедра держава наша на солдатскую кровь. У тебя есть водка, Кухаренко?

— Станишники, у кого фляжка не с водой? — Полковник вернулся, протянул генералу. — Местное, красное.

— После этой войны еще краснее будет. — Скобелев отхлебнул, отдал Тутолмину.

— А турки не стреляют. Глотнете, Петр Дмитриевич?

— Не откажусь. — Паренсов пригубил, вернул фляжку Кухаренко. — Пойдем, что ли, Михаил Дмитриевич?

Командиры молча шли позади отступающих частей. Шорох кустов, топот, голоса, звон оружия постепенно удалялись.

За обратным скатом хребта стояли казачьи кони; на них переложили раненых и грузы, и все ускорили шаг.

— Как бы черкесы не нагнали, — сказал Паренсов.

— Осетин поопасутся, — проворчал Кухаренко.

Скобелев хотел что-то сказать, но впереди, в низине послышались голоса, лошадиный храп. А, пройдя поворот, в густых уже сумерках увидел еле тащившуюся батарею.

— Почему отстали?

— Орудие провалилось, спасибо, казаки помогли, — ответил хриплый сорванный голос.

Скобелев узнал командира батареи: на сей раз он был в форме. На лафетах, передках, зарядных ящиках лежали люди.

— Почему раненых казакам не отдали? Тащитесь еле-еле.

— Им уж все равно, — тихо ответил Васильков.

— Убитых вывозишь?

— Убитый — тоже солдат.

— Тоже солдат, — вздохнул генерал. — Веди батарею, мы позади пойдем.

Без помех они добрались до исходного рубежа, откуда в предрассветном тумане уходили в бой. Скобелев сразу же прошел к себе, написал боевое донесение и памятную записку о представлении к наградам есаула Десаева, подъесаула князя Джагаева, хорунжего Прищепу, нескольких казачьих офицеров и штабс-капитана Василькова. Написав последнюю фамилию, сказал Млынову:

— Узнай, из какой бригады была батарея.

Походил, снова сел и написал личную записку Паренсову: «Петр Дмитриевич! Спасибо тебе за труды и советы: работать с тобою мне было весьма отрадно. Извини, что лично не попрощался: сил нет, и на душе кошки скребут. При случае скажи барону, что генерал Скобелев заболел и отныне числит себя в резерве…»

Затем наскоро перекусил, приказал приготовить пару для дальней поездки, собрал походные чемоданы и, ни с кем не попрощавшись, глубокой ночью выехал вместе с Млыновым неизвестно куда…

Император Александр II пил утренний кофе с другом детства графом Адлербергом на свежем воздухе. Сообщений о сражении еще не поступало, но Государь был мрачен, и разговор не вязался. Свита скованно перешептывалась, и только Адлерберг что-то говорил о дальновидности цесаревича Александра Александровича, командовавшего Рущукским отрядом.

— Его энергия и суровая распорядительность достойны всяческого восхищения, Ваше Величество. Воистину он — державный сын державного отца.

— А Бореньке исполнился бы годок с месяцем, — вдруг вздохнул Александр. — А прожил всего-то сорок два денька. Бог мой, как несправедлива порою бывает судьба, граф.

Боренька Юровский был внебрачным сыном Александра, и Адлерберг тактично замолчал. Он уже ругал себя, что так некстати помянул о талантах цесаревича, ибо из всех его талантов самым заметным было пристрастие к неумеренным возлияниям. На счастье, показался дежурный генерал Шелков.

— Безуспешно, Ваше Величество.