Гейнц Гудериан - Воспоминания солдата (с иллюстрациями)

Характеристику генерал-полковника Бека, которого намечали сделать главой государства, я уже приводил. Его поведение 20 июля подтвердило правильность моего мнения. Фельдмаршал фон Витцлебен был больным человеком. Правда, он страшно ненавидел Гитлера, но едва ли обладал решительностью, нужной для совершения военного путча в такой напряженной обстановке. Генерал-полковник Гёпнер был храбрым солдатом-фронтовиком, но я сомневаюсь в том, что он полностью сознавал всю важность своих действий 20 июля. Генерал Ольбрихт был весьма способным офицером, хорошо знал свои служебные обязанности, но у него не было ни командных прав, ни войск, на которые он мог бы опереться при совершении государственного переворота. Вплоть до 20 июля 1944 г., т. е. несколько лет, шли дискуссии и совещания. Непрерывно расширялся круг людей, осведомленных о планах заговорщиков. Неудивительно, что гестапо, в конце концов, пронюхало об одном из кружков заговорщиков. Надвигалась угроза волны арестов. Видимо, это побудило импульсивного графа Штауфенберга, не медля более, совершить покушение, смысл которого едва [479]ли уразумели другие заговорщики. Покушение не удалось. Совершивший его сильно ошибся относительно эффективности своей бомбы и вел себя очень необдуманно. Действия генерал-полковника Фромма, командующего армией резерва, были непонятны. В конце концов, и он сам стал жертвой злосчастного покушения. Генерал Генрих фон Штюльпнагель, командующий войсками во Франции, большой идеалист, которого я хорошо знал и всякий раз, приезжая в Париж, посещал, должен был умереть ужасной смертью. Но самой ужасной была кончина фельдмаршала Ром меля, правду о которой я узнал, уже находясь в плену. Только тогда до моего сознания дошла вся глубина трагедии, которую мы переживали.

Конечно, еще не раз будет ставиться вопрос, что произошло бы, если бы покушение удалось. Никто этого не может сказать. Одно, кажется, несомненно: в то время большая часть германского народа еще верила в Адольфа Гитлера и поэтому решила бы, что заговорщики устранили единственного человека, который, может быть, предотвратил бы полную военную катастрофу. Ненависть народа легла бы бременем в первую очередь на офицерский корпус, генералитет и генеральный штаб – и не только во время войны, но также и после нее. Ненависть и презрение народа перешли бы и на солдат, которые в разгар смертельной схватки с врагом, нарушая присягу, убивают главу государства, оставляя без капитана находящийся под угрозой государственный корабль. Нельзя сомневаться в том, что наши противники обращались бы с нами лучше, если бы удалось покушение, чем они обращаются с нами теперь, после нашего поражения.

Но вот могут спросить: а что все-таки произошло бы? Я хотел бы сказать только одно. Очень много пишут и говорят о сопротивлении гитлеровскому режиму. Но кто из оставшихся в живых, нынешних ораторов и писателей, имевших когда-то доступ к Гитлеру, хоть один раз пытался оказать ему сопротивление? Кто отважился хотя бы раз возразить Гитлеру, высказать ему свое мнение и настоять [480]на нем с глазу на глаз с диктатором? Именно так следовало бы поступать. В течение тех месяцев, когда я приходил к Гитлеру на доклад и вел с ним многочисленные беседы на военные, технические и политические темы, я видел, что так поступали немногие, из которых, к сожалению, только некоторые находятся ныне в живых. Я совершенно отказываюсь назвать борцами сопротивления таких людей, которые только шушукались за кулисами о том, что они придерживались другого мнения, людей, которые пытались только подстрекать на активные действия других. Тот, кто придерживался иного мнения, чем Гитлер, обязан был сказать ему об этом совершенно открыто, если ему представлялся такой случай. Это нужно было делать в первую очередь тогда, когда это было совершенно необходимо, когда это еще имело смысл, а именно, в предвоенные годы. Кто ясно себе представлял, что политика Гитлера должна привести к войне, что необходимо предотвратить войну, что война станет несчастьем для нашего народа, тот должен был перед войной искать и найти случай сказать об этом Гитлеру и германскому народу со всей ясностью, если не в самой Германии, то из-за границы. Сделали ли это в свое время заговорщики?

Я видел германских солдат в двух тяжелых войнах. Во второй мировой войне я имел честь быть их командиром. В боях они были преданными до самой смерти, верными своей присяге, несмотря на угрожающую катастрофу. Такими они должны и остаться. Только эта преданность, эта самоотверженность, этот неописуемый героизм помогут возродить сильный и здоровый народ, сильное и здоровое государство.

Дай бог, чтобы молодому поколению удалось на этой благородной основе мирным путем восстановить новую Германию; которую снова, как когда-то, уважали бы другие народы. [481]

Вернемся к происходившим в то время военным событиям. После того, как генеральный штаб главного командования сухопутных войск был сделан работоспособным, выяснилось, что он действует с чрезвычайной медлительностью. Это было связано с тем, что Гитлер сохранил за собой право утверждать все мелкие вопросы и не желал предоставить начальнику генерального штаба самых минимальных полномочий в области отдачи приказов. Поэтому в направленной Гитлеру докладной записке я просил предоставить мне право отдавать указания группам армий Восточного фронта по всем принципиальным вопросам и решать все вопросы, касающиеся генерального штаба в целом. Гитлер отклонил обе мои просьбы. Против моих предложений протестовали Кейтель и Иодль. Отказ был написан собственноручно Кейтелем. На мои возражения Иодль ответил: “Генеральный штаб вообще надо разогнать”! Впрочем, если самые влиятельные представители “корпорации”, носящие малиновый кант, сами рубили сук, на котором они сидели, то и всему учреждению ничем уже нельзя было помочь. Последствия этого сразу же проявились в ряде грубых нарушений дисциплины, [482]вынудивших меня перевести виновников в штаб главного командования сухопутных войск – единственный орган, по отношению к которому я обладал ограниченными дисциплинарными правами. Там я заставил этих слишком самоуверенных молодых господ в течение нескольких недель поразмыслить над своим поведением. Воспользовавшись удобным случаем, я доложил Гитлеру о принятых мною мерах. Он удивленно посмотрел на меня, но не проронил ни одного слова.

Как-то в один из первых дней моей деятельности на новом посту я сказал Гитлеру, что хочу побеседовать с ним наедине. Он спросил: “Что вы имеете в виду -служебные или личные дела?” Конечно, речь шла о служебных вопросах, которые с надлежащей ясностью можно было обсудить только с глазу на глаз. Каждый третий при обсуждении таких вопросов был уже лишним. Это Гитлер сам хорошо знал, однако отклонил мою просьбу, заявив, что может обсуждать со мной служебные вопросы только в присутствии фельдмаршала Кейтеля и двух стенографисток. Вследствие такого распоряжения мне редко представлялся случай откровенно высказывать свое мнение верховному главнокомандующему, так как сделать это, не создавая опасности умаления его авторитета, можно было только в личной беседе. И этот весьма неудобный порядок моих встреч с Гитлером был также внушен фельдмаршалом Кейтелем, который боялся, что будет несвоевременно осведомлен о важных вопросах и постепенно отойдет на задний план. Я должен был руководить штабом в тех же условиях, от которых страдал мой предшественник. Естественно, что это не способствовало смягчению общего тона и существующих разногласий.