В. Ропшин - Конь бледный

Об убийстве уже забыли. Помнит только полиция, помним, конечно, мы. Ваню судят. Поговорят, помолчат, вынесут приговор, повесят.

Так замрёт жизнь.

Я вызвал сегодня Елену письмом. Она вошла, и мне сразу стало радостно и спокойно. Будто не было долгих дней тревоги и ожиданья, будто не я жил местью, холодно готовил убийство. Так радостно и спокойно бывает в летние вечера, когда звёзды зажглись и в саду аромат цветов, тёплый и пряный.

На Елене белое платье. Она дышит свежестью и здоровьем. Ей двадцать лет. Её глаза не смеются, она, стыдливая, говорит:

– Вы были всё время в Москве?

– Да, конечно, я был в Москве.

– Так вы?…

– Что я?

– Так это… вы?

И она опускает глаза. Мне хочется её крепко обнять, поднять на руки, поцеловать как ребёнка. Теперь, когда я вижу её, её сияющие глаза, я знаю: я люблю её детский смех, наивную красоту её жизни. И я с восторгом слушаю её голос:

– Боже мой, если б вы знали, как я боялась. Когда это случилось, я уже знала, что это… вы… что это вы… победили…

И потом шепчет ещё:

– Как страшно…

И тогда я думаю так: вот я жил мыслью о ней, а она не думала обо мне, не мучилась мною. Она думала о терроре, о том, что я убиваю. Да, конечно, я убиваю… И я говорю громко:

– Да, это сделали мы.

Она краснеет. И вдруг, как тогда, мягко и нежно опускает мне руки на плечи. Её дыханье жжёт мне лицо. И с неизведанной мукой встречаются наши губы. Я прихожу в себя, – она сидит в кресле. На моих устах ещё её поцелуй и вся она такая близкая и чужая.

– Жорж, милый, любимый Жорж, не будьте печальны.

И она, стыдливо и жарко, тянется телом ко мне. Я целую её. Целую её волосы и глаза, её бледные пальцы, её любимые губы. Я не думаю уже ни о чём. Я знаю только: вот она у меня на руках и трепещет её молодое тело.

Догорает в окне прощальный закат. Красный луч бродит по потолку. Она, белая, лежит у меня на руках и уже нет похмелья пролитой крови.

И нет ничего.

Эрна едет сегодня. Она похудела и как-то сразу увяла. Погас на щеках румянец и лишь по-прежнему беспомощно вьются кудри, словно просят пощады. Я надолго прощаюсь с нею.

Она стоит передо мной, хрупкая и печальная. Её опущенные ресницы дрожат. Она говорит тихо:

– Ну, вот, Жоржик, конец.

– Ты рада?

– А ты?

Я хочу ей сказать, что я счастлив и горд, но в душе у меня сегодня нет ликования. Я угрюмо молчу. Она вздыхает. Под кружевом платья её грудь ходит порывисто и глубоко. Она, видимо, хочет мне что-то сказать, волнуется и не смеет. Я говорю:

– Когда поезд отходит?

Она вздрагивает.

– В девять часов.

Я равнодушно смотрю на часы.

– Эрна, ты опоздаешь.

– Жорж…

Она всё ещё не решилась. Я знаю: она заговорит о любви, будет просить участия. Но во мне нет любви и я ничем не могу ей помочь.

– Жорж, неужели?

– Что неужели?

– Неужели мы расстаёмся?

– Ах, Эрна, не навсегда.

– Нет, навсегда.

Её голос чуть слышен. Я отвечаю ей громко:

– Ты, Эрна, устала. Отдохни и забудь.

И до меня долетает шёпот:

– Я не забуду.

В ту же минуту я вижу: её глаза покраснели и легко, как вода, покатились частые слёзы. Она некрасиво трясёт головою. Её локоны мокнут в слезах, жалко свисают к шее. Она рыдает и шепчет невнятно, глотая слова:

– Жорж, милый, не уйди от меня… Солнышко моё, не уходи…

В памяти встала Елена. Я слышу её звонкий радостный смех, вижу сияющие глаза. И я холодно говорю Эрне:

– Не плачь.

Она сразу умолкла. Вытерла слёзы, уныло смотрит в окно. Потом встаёт и, шатаясь, подходит ко мне. Прощай, Жорж. Прощай. Я повторяю, как эхо:

– Прощай.

Вот она стоит у моих открытых дверей и ждёт. И всё ещё шепчет с тоскою:

– Жорж, ты ведь приедешь… Жорж?…

Эрна уехала. Кроме меня в Москве ещё Генрих. Он поедет за Эрной. Я знаю: он любит её и, конечно, верит в любовь. Мне смешно и досадно.

Я помню: я сидел в тюрьме и ждал казни. Тюрьма была сырая и грязная. В коридоре пахло махоркой, солдатскими щами. За окном шагал часовой. Иногда через стену долетали обрывки жизни, случайные слова разговора. И было странно: там за окном море, солнце, жизнь, а здесь одиночество и неизбежная смерть… Днём я лежал на железной койке, читал прошлогоднюю «Ниву». Вечером тускло мерцали лампы. Я украдкой влезал на стол, цеплялся руками за прутья решётки. Видно было чёрное небо, южные звёзды, сияла Венера. Я говорил себе: ещё много дней впереди, ещё встанет утро; будет день, будет ночь. Я увижу солнце, я услышу людей. Но как-то не верилось в смерть. Смерть казалась ненужной и потому невозможной. Даже радости не было, спокойной гордости, что умираю за революцию. Было какое-то странное равнодушие. Не хотелось жить, но и умирать не хотелось. Не тревожил вопрос, как прожита жизнь, не рождалось сомнения, что там, – за тёмной гранью. А вот помню: режет ли верёвка шею, больно ли задыхаться? И часто вечером, после поверки, когда на дворе затихал барабан, я пристально смотрел на жёлтый огонь лампы, – единственный предмет на покрытом хлебными крошками тюремном столе. Я спрашивал себя: нет ли страха в душе? И я отвечал себе: нет. Потому что мне было всё – всё равно… А потом я бежал. Первые дни в сердце было всё то же мёртвое равнодушие. Машинально я делал так, чтобы меня не поймали. Но зачем я это делал, зачем я бежал, – не знаю. Там, в тюрьме, иногда казалось, что мир прекрасен и хотелось воздуха и горячего солнца. А здесь, на воле, меня снова томила скука. Но вот однажды, под вечер, я остался один. Восток уже потемнел, загорались ранние звёзды. Фиолетовой дымкой заткались горы. Снизу, с реки, повеяла ночь. Сильно пахнет трава. Громко трещат цикады. Воздух тягучий и сладкий, как сливки. И вот в эту минуту я понял вдруг, что я жив, что нет смерти, что жизнь опять впереди и что я молод, здоров и силён…

И теперь я чувствую то же. Да, я молод, здоров и силён. Я ещё раз ушёл от смерти. И в сотый раз я спрашиваю себя: в чём же моя вина, если я целовал Эрну? И не большая ли вина, если б я отвернулся, если б я её оттолкнул? Вот пришла женщина и принесла с собой любовь и милую ласку. Почему эта ласка рождает горе? Почему любовь даёт не радость, а муку? Я не знаю, я не могу и не пытаюсь узнать. И мне кажется иногда:

Ваня знает. Но его уже нет.

Снова приехал Андрей Петрович. Он с трудом разыскал меня и теперь долго и весело жмёт мне руку. Его старческое лицо сияет. Он доволен. Морщинки у глаз расползлись у него в улыбку.

– Поздравляю вас, Жорж.

– С чем это, Андрей Петрович?

Он лукаво щурит глаза, качает лысою головою,

– С победой и одолением.

Мне скучно с ним и я бы охотно ушёл. Мне скучны его слова, его докучные поздравления. Но он невинно улыбается мне: