В. Ропшин - Конь бледный

Мальчишка всплескивает руками.

– Ах ты… Что ж, помер?

– Какой… Живучи они, собаки.

– Ну?

– Повесили её, значит. По времени приходит другая. Опять при прошении.

– Неужто же допустили?

– Она, было, то-сё, десятое, пятое. Однако обыскали в прихожей. Глядят, в косе у неё револьвер. Это, значит, Бог спас.

– Ну?

– Повесили, значит, её. Только что же ты думаешь? – рассказчик изумлённо разводит руками, – по времени, гуляет он у себя в саду, по дорожке. Стража при нём. Вдруг, откуда бы ни возьмись, выстрел. Прямо в сердце пуля пронзила. Ахнуть едва успел. Что же впоследствии обнаружилось? Из-за куста солдат в него стрельнул. Свой же солдат, с караула.

– Язви те… Вот так раз.

– Да-а… Солдата, значит, повесили, а он всё-таки помер. Так уж положено ему было. Судьба.

Он низко наклоняется через стол и шепчет:

– А нашего, Сенька, слышь, бомбой. Каждый день на столе прокламация: жди, мол, для себя бомбы, скоро рвать будем. И помяни моё слово: не иначе, как разорвут его. Да. Я тоже думаю так.

Вчера, наконец, я встретил Елену. Я не думал о ней, я почти забыл, что она здесь, в Москве. Я шёл по Петровке и вдруг услыхал чей-то зов. Я обернулся. Передо мной была Елена. Я увидел её громадные серые глаза, пряди её чёрных волос. Я иду с нею рядом. Она с улыбкой говорит:

– Вы забыли меня.

Нам в лицо бьёт сноп яркого вечернего солнца. В его лучах тонет улица, золотом горит мостовая. Я краснею, как мак. Я говорю:

– Нет. Я не забыл.

Она берёт меня под руку и говорит тихо:

– Вы надолго?

– Не знаю.

– Что вы здесь делаете?

– Не знаю.

– Не знаете?

– Нет.

Она вспыхивает густым румянцем.

– А я знаю. Я вам скажу.

– Скажите.

– Вы охотитесь? Да?

– Может быть.

– И вас наверное повесят.

– Может быть.

Вечерний луч догорел. На улице прохладно и серо. Я хочу ей много сказать. Но я забыл все слова. Я говорю только:

– Почему вы в Москве?

– Муж служит.

– Муж?

Я вспоминаю вдруг про этого мужа. Я ведь встретил его. Да, конечно, у ней есть муж.

– Прощайте, – говорю я, неловко протягивая ей руку.

– Вы спешите?

– Да, я спешу.

– Останьтесь.

Я смотрю ей в глаза. Они сияют любовью. Но я опять вспоминаю: муж.

– До свиданья.

Ночью темно и пусто в Москве. Я иду в Тиволи. Гремит оркестр, бесстыдно смеются женщины. Я один.

Генерал-губернатор уехал в Петербург. Я поехал за ним: быть может, здесь его легче убить. Я радостно встречаю Неву, сияющий купол Исаакия. Весна хороша в Петербурге. Она целомудренно-ясная. Как девушка шестнадцати лет. Генерал-губернатор едет к царю, в Петергоф. Я в том же поезде, в вагоне первого класса. Входит нарядно одетая дама. Она роняет платок. Я подаю его ей.

– Вы едете в Петергоф? – говорит она по-французски.

– Да, в Петергоф.

– Вы не русский? – всматривается она в меня.

– Я англичанин.

– Англичанин? Как ваше имя? Я знаю, как ваше имя. Я колеблюсь минуту. Потом вынимаю карточку. Джордж О'Бриен, инженер, Лондон-Москва.

– Инженер… Как я рада… приезжайте ко мне. Я буду вас ждать.

В Петергофе я снова встречаю её. На вокзале в буфете она пьёт чай с каким-то евреем. Он очень похож на шпиона. Я подхожу к ней. Я говорю:

– Я счастлив встретиться снова.

Она смеётся. Мы гуляем с ней по платформе. Платформа разделена надвое рядами жандармов. Я спрашиваю:

– Зачем здесь так много жандармов?

– Вы не знаете? Готовится покушение на московского генерал-губернатора. Он теперь в Петергофе, поедет с этим же поездом. О, эти негодные анархисты…

– Покушение? На генерал-губернатора?

– Ха-ха-ха… Он не знает… Не играйте комедии…

В вагоне кондуктор отбирает билеты. Она подаёт ему серый конверт. Я читаю внизу печатным курсивом: Петергофское Жандармское Управление.

– У вас, вероятно, сезонный билет? – спрашиваю я её.

Она густо краснеет.

– Нет, это так… Ничего… Это подарок… Ах, как я рада познакомиться с вами… Я так люблю англичан…

Свисток. Петербургский вокзал. Я кланяюсь ей и украдкой иду за ней следом. Она входит в жандармскую комнату.

– Шпионка, – говорю я себе.

В гостинице я решаю: или за мной следят, и тогда я, конечно, погиб, или эта встреча – случайность, скучное совпадение. Я хочу знать всю правду. Я хочу проверить судьбу. Я надеваю цилиндр. Беру лихача. Звоню по адресу, у подъезда.

– Барышня дома?

– Пожалуйте.

Комната – бонбоньерка. В углу букет чайных роз: цветочное подношение. На столах и на стенах портреты хозяйки. Во всех видах и позах.

– Ах, вы пришли… Как это мило… Садитесь.

Мы опять говорим по-французски. Я курю сигару, держу на коленях цилиндр.

– Вы живёте в Москве?

– Да, в Москве.

– Нравятся вам русские дамы? Лучшие дамы в мире.

В двери стучат.

– Войдите.

Входят два господина, очень чёрных, очень усатых. Не то шулера, не то сутенёры. Мы жмём руки друг другу. Все трое отходят к окну.

– Это кто? – слышу я шёпот.

– Это? Ах, это инженер-англичанин, богатый. Ты говори, не стесняйся: он по-русски ни слова.

Я встаю.

– Жалею, что должен уйти. Честь имею вам кланяться.

Снова жму руки. А на улице смех: слава Богу, я – англичанин.

Генерал-губернатор едет обратно в Москву. Я брожу по Петербургу без цели.

Вечереет. Над Невой пурпур зари. Чёткий шпиц крепости пронзает небо.

У крепостных дубовых ворот трехцветная будка: символ нашего рабства. За белой стеной тёмная пасть коридора. По каменным плитам эхо шагов. В камерах мрак, решётка окон. Ночью трепетный бой курантов. Великая скорбь на всю землю. Многие из моих друзей повешены здесь.

Многие ещё будут повешены.

Я вижу низкие бастионы, серые стены. Мало сил отметить, мало сил разбить камень о камень. Но ведь день великого гнева придёт…

Кто устоит в этот день?

В парке ещё светло. Липы голые, но орешник уже оделся листвой. В зелёных кустах поют птицы. Елена рвёт, нагибаясь, цветы. Оборачивается ко мне и смеётся:

– Как хорошо… Неправда ли, как сегодня радостно и светло? Да, мне радостно и светло. Я смотрю ей в глаза и мне хочется сказать, что в ней радость и что она, – яркий свет.

Я тоже невольно смеюсь.

– Как давно я не видела вас… Где вы были, где жили, что видели, что узнали?… Что вы думали обо мне?

И, не ожидая ответа, краснеет.

– Я так боялась за вас.

Я не запомню такого утра. Цветут ландыши, пахнет весной. В небе тают перистые облака, догоняя друг друга. В моей душе опять радость: она за меня боялась.

– Знаете, я живу и не замечаю жизни. Вот я смотрю на вас и мне кажется, вы – не вы, а кто-то чужой и всё-таки милый. Да, ведь вы мне чужой… Разве я знаю вас? Разве вы знаете меня? И не надо… Ничего не надо нам знать. Ведь нам и так хорошо?… Не правда ли, хорошо?