Генри Харрер - Семь лет в Тибете

Женщины даже не помышляли о равноправии и при этом хорошо себя чувствовали. Они часами раскрашивали лица, нанизывали жемчуга на новые нитки, выбирали новые материалы для одежды, придумывая, каким образом перещеголять остальных дам на следующем приеме. У них не болела голова о домашнем хозяйстве – его вели слуги. Желая продемонстрировать всем, что она хозяйка дома, женщина повсюду носила с собой большую связку ключей. В Лхасе всякую мало-мальски ценную вещь всегда запирали на один, а то и два замка.

В моду вошла древняя китайская игра маджонг, вдруг ставшая общей страстью. Словно зачарованные, люди играли день и ночь, забывая о работе, о доме, о семье. Иногда ставки сильно возрастали, но играть продолжали все, даже слуги, иногда проигрывавшие за несколько часов достояние, накопленное годами. Наконец правительство решило запретить игру, выкупило игорные дома и приговорило тайных нарушителей к огромным штрафам и каторжным работам. И истерия разом закончилась! Я бы никогда такому не поверил, но видел сам: несмотря на всеобщее желание продолжать играть, люди уважали запрет. По субботам, в день отдыха, они теперь развлекались шахматами или халмой.

16 февраля исполнился месяц нашего пребывания.в Лхасе. Будущее оставалось туманным, у нас не было работы, и мы опасались за свою дальнейшую судьбу. Именно в тот день Кабшоп пришел к нам с торжественным видом, подобающим представителю министерства иностранных дел. По выражению его лица мы поняли: он принес плохие новости. Кабшоп сообщил: правительство не разрешило нам долго находиться в Тибете. Мы должны направиться в Индию. Такая перспектива угрожала нам постоянно, но, став реальностью, она расстроила нас. Мы начали протестовать. Кабшоп пожал плечами: возражения следовало высказывать вышестоящему начальству.

В качестве ответной реакции на печальную новость мы стали собирать все карты Восточного Тибета, которые могли найти в Лхасе. Вечером принялись за составление новых планов и прокладку маршрута. Наши мнения полностью совпадали: никакой больше колючей проволоки! Уж лучше пробраться в Китай и попытать счастья там! У нас было немного денег и хорошее оснащение. Сделать запас провианта не составляло большого труда. Однако я помнил о своем радикулите. Ауфшнайтер вызвал мне доктора из Британского представительства, тот прописал лекарства и уколы, но ничего не помогало. Неужели болезнь нарушит наши планы?! Меня охватывало отчаяние.

На следующий день в подавленном состоянии я направился в дом родителей далай-ламы. Мы надеялись, что их вмешательство поможет. Святая Мать и Лобсанг Самтен пообещали рассказать обо всем молодому Богу-Королю и попросить замолвить за нас слово. Он так и сделал. Хотя молодой далай-лама еще не имел реальной власти, его мнение могло повлиять на развитие событий.

Между тем Ауфшнайтер ходил от одного знакомого к другому, уговаривая выступить единым фронтом в нашу защиту. Используя любую возможность, мы составили петицию на английском, изложив аргументы в пользу своего пребывания в Тибете.

Но судьба нам не улыбалась. Мой радикулит разыгрался всерьез, я едва мог пошевелиться. Мне пришлось валяться в постели, страдая от боли, пока Ауфшнайтер, стирая ноги до мозолей, носился по городу.

21 февраля на пороге нашего дома появились солдаты. Они приказали нам собираться: им приказано сопроводить нас в Индию. Ехать надлежало ранним утром. Все надежды рухнули, но я не мог отправиться в путь. Мне удалось лишь с трудом добраться до окна, демонстрируя лейтенанту мою беспомощность. Его лицо осталось беспристрастным: он выполнял приказ и не имел полномочий выслушивать какие-либо объяснения. Собравшись с духом, я попросил его сообщить начальству, что могу покинуть Лхасу только в том случае, если меня вынесут на руках. Солдаты ушли.

Мы бросились к Царонгу за помощью и советом, но он не сообщил нам ничего нового. По его словам, никто не мог отменить решения правительства. Оставшись вдвоем в комнате, мы вовсю ругали мой радикулит, мешавший нам бежать той же ночью, предпочтя опасности и невзгоды даже самым комфортабельным условиям за колючей проволокой. Однако сдвинуть меня с места завтра будет нелегко: я с горечью решил оказывать пассивное сопротивление.

Но следующим утром ничего не произошло. Не появилось ни солдат, ни новостей. Сгорая от нетерпения, мы послали за Кабшопом, который явился сам и выглядел довольно растерянно. Ауфшнайтер объяснил, как сильно я болен. Началось обсуждение нашей проблемы. «Может быть, – сказал Кабшоп с серьезным видом, – нам удастся достичь компромисса?»

Тут мы начали подозревать, что на нашей выдаче настаивает Британское представительство.

Вполне понятно, Тибет маленькая страна, в чьих интересах поддерживать хорошие отношения с соседями. Какой резон ссориться с Англией из-за такой мелочи – пары беглых немецких военнопленных? Ауфшнайтер предложил попросить у английского доктора дать медицинское заключение о состоянии моего здоровья. Кабшоп согласился, но настолько скептически, что мы, обменявшись взглядами, убедились в правоте своих подозрений.

Доктор посетил меня на следующий день и сообщил: решение о дате нашего отъезда будет принято правительством. Он сделал мне укол, от которого лучше не стало. Больше пользы принес подаренный Царонгом теплый шерстяной платок.

Я упорно пытался преодолеть свой недуг, нарушавший наши планы. Один лама рекомендовал мне перекатывать палку ступнями вперед-назад. Я ежедневно, стиснув зубы, часами занимался этим, сидя на стуле. Упражнение причиняло много боли, но постепенно помогало. Вскоре я смог выходить в сад и, подобно старику, греться на теплом солнышке.

Весна вступила в свои права. Наступал март, и четвертого числа началось празднование Нового года, самого длительного из тибетских торжеств, продолжавшегося три недели. Я не мог принимать в нем участие, только слушал отдаленные звуки барабанов и тромбонов и, глядя на суету в доме, понимал важность всего происходящего. Каждый день меня навещали Царонг с сыном, демонстрируя свои новые великолепные одежды из шелка и парчи. Ауфшнайтер, естественно, бывал повсюду и подробно докладывал мне вечером об увиденном.

Наступавший год назывался годом Очищающего Огня. Примерно 4 марта (тибетский Новый год, как и наша Пасха, не имеет фиксированной даты) городской магистрат обычно передавал всю полноту власти монахам. Начинал действовать суровый и своеобразный режим. Первым делом производилась уборка улиц. Вечно грязная, Лхаса становилась образцом чистоты. Провозглашался некий гражданский мир, ссоры запрещались. Общественные офисы закрывались, а уличная торговля становилась еще оживленнее, прекращаясь лишь на время праздничных процессий. Любые нарушения закона, включая азартные игры, наказывались с полной строгостью. Монахи судили преступников сурово, приговоры выносили жестокие, вплоть до смертной казни (правда, в таких случаях вмешивался регент и самостоятельно разбирался с виновными).