Дмитрий Шепилов - Непримкнувший

Корр.: Я читал ваши публикации последних месяцев, читал и ваши мемуары — и вот что странно: там нет самого интересного для современников: про июньский Пленум 1957 года, оборвавший вашу политическую карьеру. Ни слова! Давайте всё же разберемся: была антипартийная группировка или нет? Как всё это происходило?

Д. Шепилов: За какие-то месяцы до пленума я приехал в Кремль, иду — дверь открывается, кто-то выходит из кабинета Микояна. И я слышу через дверь громкий, очень возбужденный голос. Я вошел, сел; Микоян продолжает говорить: «Правильно, Николай, это нетерпимо, совершенно нетерпимо это дальше». Потом положил трубку и обратился ко мне: «С Булганиным говорил. Вы знаете, Дмитрий Трофимович, положение просто невыносимое. Мы хотим проучить Хрущева, дальше так совершенно невозможно: всё отвергает, ни с кем не считается, все эти его проекты… так загубим дело. Надо поговорить на этот счет серьёзно».

Я промолчал, не ответил ни «да», ни «нет», потому что я по другому делу приехал, просто случайный разговор был…

Еще эпизод: это было, когда Хрущев уже не приезжал ко мне домой, мы уже не гуляли вместе. Помню, я вышел и около дачи прохаживался. Останавливается машина, выходит Ворошилов. «Дмитрий Трофимович, я еду на свадьбу к Сергею, сыну Хрущева. А вы разве не едете?» Нет, говорю, я не приглашен.

«Дмитрий Трофимович, надо что-то делать; Ну, это же невыносимо: всех оскорбляет, всех унижает, ни с чем не считается…»

Я говорю:

— Климент Ефремович, почему вы мне это говорите? Вы же старейший член партии. Вы член Политбюро. Почему вы мне-то говорите?

— Ведь вы же у нас главный идеолог.

— Ну, какой я главный идеолог: главный идеолог у нас Хрущев. Вы напрасно мне это говорите. Ставьте вопрос, у меня есть свое мнение.

Я даже ему не сказал какое.

Корр.: Вы рассказываете так, как будто всё висело в воздухе. Но сейчас события 1957 года подаются, как хорошо организованный заговор стариков, желавших вернуть всё к сталинизму.

Д. Шепилов: Ничего подобного, совершенно неправильно. Потом, значительно позже, прошел слух, что Булганин был лидером антипартийной группы. Я ничего не слышал об антипартийной группе, просто все стали говорить, что дальше уже так нельзя, мы так пропадем. Наступило такое время, когда что-то нужно было делать. Страна, партия, торговля, экономика — всё рушится, всё куролесится, со всеми переругался, с Китаем порвал… Ходили слухи, будто на каком-то заседании Совмина Булганин как председательствующий — об этом я от самого Хру-щев слышал — говорил: товарищи, невыносимо дальше. Мы идем к катастрофе. Надо собраться и обсудить этот вопрос.

Но я об этом узнал гораздо позже. Видимо, был какой-то сбор, где они готовились, но кто был инициатором — не знаю. Я-то думаю, что никакой группы антипартийной не существовало. То, что сейчас пишут о Горбачеве, та критика, которая идет в его адрес, отдельные реплики, отдельные замечания, несогласие со стороны других — сегодня всё это куда сильнее.

Что же касается возврата к сталинизму… Ну давайте вспомним XX съезд.

Корр.: Говорят, что вы были автором обоих докладов Хрущева съезду — открытого и закрытого?

Д. Шепилов: Положение было такое. Ещё когда сидели и писали документы, готовясь к XX съезду, захожу к Хрущеву, говорю: как, Никита Сергеевич, что новенького, мы там все сидим, делаем документы… Он: «Вы, знаете, представили вот доклад, Пономарев там участвовал, другие — а мне не нравится это дело».

До того я заболел. У меня открылось язвенное кровотечение, и меня положили в Кремлевку. Но так как готовился съезд, я просил ускорить — и мне назначили голодовку — 12 дней. Бакулев участвовал в консилиуме, прочие светила. 8 дней я голодал, анализ крови показал, что дальше этого делать нельзя, кровотечение однако остановили, и я вернулся, захожу к Хрущеву, и он мне всё это говорит.

Предлагаю: давайте, Никита Сергеевич, я помогу вам, если хотите. Во всяком случае международную часть сделаю.

Я тогда привлек несколько человек — экономиста Леонтьева в том числе, и мы подготовили ему те разделы, в которых сами были квалифицированы: международный и ещё кое-что.

А дальше было так: он сделал доклад — потребовал себе это право, — уже полностью был хозяином положения. Я тоже выступил со своим докладом, когда начались прения, сидел около колонны. Подходит Хрущев сзади: «Дмитрий Трофимович, выйдем на минутку». Пошли в кулуары, туда, где всегда закусывали, и он говорит: я вот пытался с этими бурбонами (я понял, о ком это он) переговорить, чтобы дать критику Сталина, но они — никак … в общем, я хочу выступить о Сталине.

А надо сказать, что в этот период, после Сталина, мы уже на прогулках говорили с ним обо всём в полный голос. И он мне рассказывал такие вещи! Что Вознесенский, например, написал письмо Сталину: вы же знаете, что я ни в чем не виноват, зачем я сижу — и Сталин поручил Хрущеву, Булганину и Маленкову посетить Вознесенского и переговорить с ним «соответственно». Короче, все понимали, что судьба Вознесенского решена, Сталин не простил ему смелой книги о нашей экономике. Хрущев тоже очень неприязненно относился к Вознесенскому, завидовал ему, его независимости. Вознесенский позволял себе иногда резкости даже в отношении Молотова, других членов Политбюро. Так вот, Хрущев рассказывал: когда мы зашли к нему в камеру, он вскочил со стула: товарищи, спасибо, спасибо вам, что пришли, наконец-то! Булганин подходит к нему: мы тебе не товарищи! — и настолько сильно ударил его в ухо что тот рухнул.

А тогда у нас с Хрущевым период начался, когда он такие доверительные вещи мне рассказывал, мы уже говорили открыто, громко, он знал мои настроения… Конечно, мы тогда не знали девяти десятых того, что потом вскрылось — что дело было не в Каменеве и Зиновьеве, не в Бухарине, а что истреблено СТОЛЬКО народа.

И вот тогда на съезде он спрашивает меня: поможете? Я говорю — помогу. То есть я тогда был для него… противовесом его прошлому — тому, что раньше всё, что говорил Сталин, Хрущев наиболее горячо поддерживал. Тогда, говорит, поехали!

И мы уехали со съезда. По стенограмме можно установить, что в этот и следующий день мы на заседаниях съезда не присутствовали. Я сидел в своем кабинете, он сидел в своем, причем никаких указаний он мне не дал. Он сказал: мы же с вами говорили, вы знаете всё, помогите и сделайте то, что нужно. И я решил два вопроса поднять: международный — в чем состояла неправильность сталинизма — и военный, поскольку всю войну я провел на фронте. Я думал о том, какой ценой мы победили, об этих двадцати миллионах погибших, — ведь Сталин называл семь миллионов вначале. Вот главным образом эти вопросы я и делал. И я Хрущеву лично передал эти куски. Я убежден, что нужно их искать или в архиве Хрущева, или в архиве XX съезда, или у Шуйского — в Общем отделе. Когда меня недавно в ИМЭЛ пригласили на чай, там спросили: ходят слухи, Дмитрий Трофимович, что Вы писали закрытый доклад. Я ответил: совершенно неправильно. Я не автор и не соавтор его. Это была целиком инициатива Хрущева.