Дмитрий Шепилов - Непримкнувший

До меня не доходит житейская мудрость многих слов и мыслей поэта Полонского. Я и не вдумываюсь в их смысл. Я просто всем своим существом ощущаю беспредельную красоту этой летней ночи и этих звуков романса. Всё во мне трепещет от счастья.

Дан проигрыш, три прозрачнейших аккорда, и словно разлитая в ночи, в эфире, в аромате цветов гармония воплощается в мелодию романса:

Ночь, за что мне любить твой серебряный свет?

Усладит ли он горечь скрываемых слез?

Даст ли жадному сердцу желанный ответ?

Разрешит ли сомнений тяжелый вопрос?

Отзвучал последний аккорд. Тишина… Тишина в комнате. Тишина в саду. Тишина в небесах. А в душе у меня всё ликует. И грудь переполнена чувством восторга. Хочется сделать что-то хорошее. Возвышенное. Чтобы все, как я, были счастливы. Как хорошо, Боже, как хорошо!

Это неотразимой силы будоражащее воздействие музыки на разум, на душу, на каждую клеточку существа моего осталось на всю жизнь. И всю жизнь я относился к музыке, к настоящей музыке, благоговейно, как истый христианин к своему божеству.

Вот почему, когда с Запада начали проникать в советскую страну всякие модернистские течения, я воспринимал их не только отрицательно, но и с болью, как что-то святотатственное, как не-музыку.

Конечно, я понимал огромную значимость новаторства Александра Скрябина, «Весны священной» или «Петрушки» Игоря Стравинского, выдающихся творений Дмитрия Шостаковича. И я стоял за такое новаторство.

Но вместе с тем я был убежден в необходимости оградить советское музыкальное творчество от таких западнических течений, которые олицетворяли собой по существу распад музыкальной формы, патологическое её перерождение.

В таком духе и составлены были агитпроповские документы по музыке. Однако Андрей Александрович ими не воспользовался. Он счел их «академическими». Он подготовил всё сам, со своими ближайшими помощниками и привлеченными консультантами. В результате появились известная речь Жданова на совещании деятелей советской музыки и Постановление ЦК партии об опере «Великая дружба» от 10 февраля 1948 года.

На совещании был представлен весь цвет советской музыкальной культуры. Композиторы Д.Д. Шостакович, С.С. Прокофьев, А.И. Хачатурян, В.Я. Шебалин, Д.Б. Кабалевский, Ю.А. Шапорин, Н.Я. Мясковский, В.П. Соловьев-Седой, И.И. Дзержинский, старейшие музыканты-педагоги А.Б. Гольденвейзер, М.Ф. Гнесин, Е.К. Катульская, музыкальные критики, дирижеры, вокалисты и другие. Совещание шло в беломраморном зале на пятом этаже в ЦК.

Здесь я впервые познакомился с Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем. В последующие годы, в том числе после ухода со всех высоких постов, я многократно бывал на исполнении его произведений, беседовал и переписывался с ним. Но первое впечатление от него осталось доминирующим и на будущее.

Дмитрий Дмитриевич производит впечатление человека, находящегося постоянно в состоянии душевной спружиненности, какой-то особой творческой одержимости. Бледный, с туго стянутыми бровями и умным, пристальным взглядом серых, резких, экзальтированных глаз, прикрытых толстыми стеклами очков. Периодически по лицу и по телу его пробегают конвульсии, будто от прикосновения к электротоку. Кажется, что он разговаривает, совершает какие-то действия, но это — лишь видимый фасад. А за этим фасадом непрерывно идет напряженнейшая интеллектуальная работа, огражденная непроницаемым барьером от всякого внешнего проникновения.

В дни совещания в ЦК мне казалось, что он очень травмирован всем ходом событий, ходит с окровавленной душой. Дмитрий Дмитриевич выступил дважды и у финиша во второй раз заявил:

— В моей работе было много неудач и серьезных срывов, хотя я в течение всей своей композиторской деятельности думаю о народе — слушателе моей музыки, о народе, который меня вырастил, воспитал и вспоил, и всегда стремлюсь к тому, чтобы народ принял мою музыку.

В последующие годы у меня сложилось впечатление, что ход и исход совещания в ЦК и критика советской общественности в адрес Шостаковича оказали серьезное положительное влияние на всю его дальнейшую творческую деятельность.

С Сергеем Сергеевичем Прокофьевым я, помнится, познакомился уже после совещания, на Николиной Горе, где он жил. Может быть, я ошибаюсь, но, кажется, он реагировал на критику в свой адрес несколько по-иному, чем Д.Д. Шостакович. Я уловил в его реакции две расходящихся или перекрещивающихся струи. Одна из них — крайнее изумление: о чем они говорят? Да разве это так? На пользу ли всё это государству и музыке? Другая — чисто деловая реакция человека, который всю жизнь много и напряжено работал и привык рассуждать и отвечать на наболевшие вопросы на нотной бумаге: ну, что же, надо попытаться вот так-то дать «Сказ о каменном цветке»… по-видимому, надо подумать о новой редакции «Войны и мира»…

Насколько я мог судить, мучительно переживали ход дискуссии А.И. Хачатурян, Д.Б. Кабалевский и В.Я. Шебалин.

Параллельно творческой дискуссии шли организационные мероприятия: во главе Союза композиторов был поставлен молодой музыкант Тихон Хренников, Ректором Московской консерватории назначен известный хоровой дирижер и музыкальный деятель, профессор А.В. Свешников.

И в речи А.А. Жданова, и в Постановлении ЦК «Об опере „Великая дружба“ В. Мурадели» ясно проступали две тенденции.

Одна тенденция — прогрессивная. ЦК предупреждал композиторов против опасности проникновения к нам эстетических принципов, форм и творческих приемов современной буржуазной музыки Европы и Америки. Музыки уродливой, фальшивой, основанной на атональностях, диссонансах, дисгармонии, на сумбурных, невропатических сочетаниях звуков, превращавших музыку в какофонию для удовлетворения извращенных вкусов эстетствующих индивидуалистов. «Надо, — говорил Жданов, — подчеркнуть опасность ликвидации музыки, грозящую ей со стороны формалистического направления, как геростратову попытку разрушить храм искусства, созданный великими мастерами музыкальной культуры». Эти положения в документах ЦК несомненно предохранили многих наших композиторов от заражения бациллами модернистской патологии.

Другая тенденция, просочившаяся в постановление ЦК и в речь Жданова, — антидемократическая. Здесь большой группе ведущих советских композиторов предъявлены были тяжелые политические обвинения. Им инкриминировали отрыв от народа. Они квалифицировались как носители буржуазной идеологии, поборники субъективизма, конструктивизма, крайнего индивидуализма, отсталого и затхлого консерватизма. И были осуждены как представители антинародного направления, ведущего к ликвидации музыки.

Тем самым всякая творческая полемика на демократических началах здесь исключалась, и композиторам в императивном порядке предписывались такие эстетические и творческие нормы, которые всегда должны быть предметом свободной демократической дискуссии. Императивность подкреплялась соответствующими организационными мерами.