Николай Бондаренко - Летим на разведку

«Если погибну — как это будет тяжело для матери!.. Нет!.. Нет!..» Приподнимаюсь с сиденья. Выставляю руку в открытый Симой астролюк — по ней сильно бьет поток воздуха. В левом плече чувствую острую боль. В изнеможении опять опускаюсь на место. Но через мгновение снова с каким-то остервенением приподнимаюсь к люку.

Прыжок совпадает со входом самолета в штопор и действующей при этом отрицательной перегрузкой. Меня, как бумажку, вырывает из кабины. Обо что-то сильно ударяет. И я чувствую, как потоком воздуха мое тело словно разрывает на куски. Еще мгновение, и меня вдруг охватывает тишина. Я в свободном падении вниз головой. «Хорошее положение для раскрытия парашюта», мелькнула мысль. Правда, я увидел, что из ранца высосало небольшую часть шелкового купола, но это неопасно.

«Тянуть, тянуть», — неустанно колотится в голове.

Наконец скорость падения погасилась, и я рванул кольцо. В сильном возбуждении я не чувствую динамического удара при раскрытии купола. Бросаю кольцо и смотрю вниз. Самолет горит на земле. Намного ниже меня снижается на парашюте кто-то из экипажа. А где еще один? Беспокойно шарю глазами вокруг, но ни в воздухе, ни на земле не вижу второго парашютного купола. «Кто-то погиб. Кто? Сима или Петя?..» — думаю с горечью.

Смотрю на сильно изрытую землю, на множество горящих на ней костров. По этим кострам и по дыму с характерным запахом определяю линию фронта и направление ветра. Вижу, что меня относит на запад. Превозмогая боль в левом плече, натягиваю обеими руками половину строп купола и удерживаю их, преодолевая упругость воздуха, чтобы не угодить на вражескую территорию. Скольжу. Внизу пустынно. Снижаюсь и думаю; «А что, если к фашистам?» От этой мысли по телу пробегает дрожь.

С тревогой смотрю вниз и вижу, что к месту моего приземления уже бегут солдаты в касках. «Немцы!» — с ужасом подумал я. В груди что-то оборвалось. «Зачем же я прыгал? Зачем?» Рядом засвистели пули. Что делать? И вдруг я чуть не вскрикнул от радости. По погонам и обмундированию определил: наши!

А вот и матушка-земля. При приземлении не удержался на ногах — упал и свалился на руки, но тут же вскочил. Впереди меня стояло около пятидесяти наших солдат с автоматами.

— Стой! Руки вверх! — коротко приказал молоденький лейтенант невысокого роста.

— Товарищи, да я же свой!..

— Свой?! Ребята, гляди, у него оружие!..

— Руки!.. — кинулся ко мне белобрысый солдат, увидев торчащую из-под моей куртки кобуру пистолета. (Часто у летчиков от динамического удара при прыжках отрываются пистолеты. Я это знал и предусмотрительно хранил свое личное оружие под курткой, прижимая его подвесной системой парашюта.)

— Да свой я, свой! Ну что вы… Я разведчик…

Лейтенант подошел ко мне вплотную и схватил за лямки парашюта:

— Брешешь, фашист проклятый! Сейчас мы покажем тебе своих!

— Да что ты!.. — заорал я на него и загнул такими, что лейтенант вытаращил глаза.

— Свой же я, свой. Ну, что ты? — говорю я уже тихо.

— А почему кресты на самолете?.. — все еще не веря мне, кричит лейтенант.

— Это не кресты. Это в нашей дивизии опознавательный знак: на крыльях сверху белая полоса. При падении самолет штопорил, и вы его плохо разглядели.

— Да, ты, пожалуй, прав. Ну, извини, браток, — уже более миролюбиво сказал лейтенант.

— А один ваш погиб… — заговорили наперебой солдаты.

— Знаю, ребята, знаю… — С их помощью отстегиваю лямки парашюта и, не обращая внимания на боль в левом плече, торопливо спрашиваю: — Где ваше командование? Мне надо немедленно доложить о разведке.

Солдаты показывают находящуюся в двухстах метрах от нас землянку. Объясняют, что в ней и располагается штаб дивизии.

Вокруг стучат пулеметы, ухают взрывы. Но здесь к этому привыкли, и никто не прячется. От солдат я узнал, что в расположенном в полутора километрах отсюда большом селе Дмитриевка — фашисты. «Нам здорово повезло! Мы на своей территории. Одна только беда: погиб кто-то из экипажа», — думаю я, торопясь в штаб дивизии. Лица моих товарищей стоят у меня перед глазами.

Захожу в землянку штаба дивизии. За столом сидит полковник, а рядом стоит майор. Я сильно возбужден. Вероятно, здесь это возбуждение достигло своего наивысшего уровня.

— Почему ваши солдаты не знают силуэтов советских самолетов? Почему? вместо доклада закричал я. — Они меня чуть не расстреляли!..

Майор в растерянности смотрит то на полковника, то на меня, а полковник встает из-за стола и направляется в мою сторону.

— Успокойтесь, пожалуйста.

— Да что вы успокаиваете!.. Обидно ведь!.. Свои же… И кричат: руки вверх!..

Я высказал все, что наболело, и успокоился, доложил полковнику, кто я, куда летал и какое задание выполнял. О передвижениях танков противника просил немедленно доложить вышестоящему командованию.

— Говоришь, уходят?.. От нас? — как мне показалось, обрадованно переспросил полковник и добавил: — Не беспокойся, дружище, куда доложить, я знаю. А что у тебя с рукой?

— Выскочила при прыжке из плечевого сустава. Уперлась в ребра. Сильно болит. Мне нужно к врачу. Сообщите о нас, пожалуйста, в восьмую воздушную армию.

Перебрасываемся еще несколькими фразами, и полковник, сняв трубку телефона, очевидно затем, чтобы доложить о вражеских танках, обращается к майору:

— Отвезите его немедленно на моей машине в медсанбат.

Мы прощаемся. Выходим с майором из землянки.

— А танкистам на фронте, дорогой мой, еще тяжелее, чем вам, летчикам, говорит майор и осторожно берет меня под руку.

— Один из нас погиб… Но не знаю, кто, — сообщаю ему.

— Сейчас узнаем подробности, — ответил майор и пошел за «эмкой».

Я присел на ящик из-под снарядов и стал ждать. В это время ко мне подошел какой-то капитан. Я увидел на его груди парашютный знак с подвеской «250» и спросил:

— Вы видели, как мы прыгали?

— Видел.

— Расскажите…

Хорошо знающий свое дело парашютист-инструктор рассказывает о том, что он видел. Больно слышать: один наш товарищ запутался в стропах парашюта и погиб. А в это время из-за землянки появилась группа солдат. Они несут погибшего на развернутом парашюте. Кто?.. Сейчас узнаю, кто погиб. Сержант протягивает мне комсомольский билет, платок и смятый портсигар. Беру все это. Быстро раскрываю комсомольский билет. Читаю: «Сухарев Симон Иванович…» Мне стало вдруг жарко, так же, как в кабине горящего самолета. Ничего не говоря, я смотрю на солдат.

Они тоже опечалены гибелью незнакомого им человека, бойца, брата по оружию. Они видели падение нашего горящего самолета, и каждый рассказывает то, что видел. Мне очень тяжело думать о том, что произошло. Ведь только сейчас я разговаривал с ним. Вместе садились в эту чертову «шхуну»…