Евгений Стеблов - Против кого дружите?

– Откуда у вас эта постановка? Так пели в шестнадцатом веке.

Пение Смыслова производит необычное впечатление. Голосовая волна удерживает ваше внимание. А по ней Василий Васильевич словно вышивает мыслью узор. Он не интонирует, не делает никаких эмоциональных эффектаций, но вокальный образ возникает абсолютно зримо:

И видишь и деву, и утес, и урну… Настолько ясна и энергоемка сама мысль выдающегося шахматиста. Смыслов – шахматист-художник. Аналитику считает делом достаточно элементарным для обитателей шахматного Олимпа. Состязания же – борьбой сознаний, а не умов. Побеждает тот, у кого более свободное, более раскрепощенное сознание. Высшая свобода – в Боге. Отсюда религиозность Василия Васильевича. Ортодоксальная. Православная. Он поразительно гармоничный человек, постоянно устремленный ввысь. Такое ощущение, что стоит в луже и смотрит на звезды. Лужа – это обыденность земной жизни с ее изощренными хитросплетениями. Мы все стоим в такой луже. Иных лужа затягивает. Они тонут, захлебываются. Они как бы говорят ему:

– Вы тоже в луже! Вы тоже!

А он отмахивается от них и смотрит, смотрит на звезды.

– А как же хитросплетения? – кричат они.

– А вот как, – отвечает, и одной левой, шутя, распутывает все узлы, как на сеансе одновременной игры с клубом любителей, и опять устремляется в небо.

Когда Смыслов встречался с Каспаровым в четвертьфинале на чемпионате мира, я спросил, на что он рассчитывает.

– Возрастное преимущество на его стороне, – отвечал Василий Васильевич, – но Гарик только входит в политику, я уже все прошел. Меня это не интересует. Я свободнее…

В постсоветские времена, времена материально трудные и для чемпионов мира, лишившихся государственных стипендий, один предприимчивый менеджер увлек Смыслова в показательные шахматные гастроли, посулив миллион неденоминированных рублей. Василий Васильевич выехал в указанный город, выступил и вместо обещанных денег получил эмалированные кастрюльки на целый миллион.

– Зачем мне кастрюльки? – смеялся Смыслов.

Он не обращает внимания ни на обман, ни на обиды. Он только смеется. Он свободен.

Одно время «пошли» на меня кришнаиты. Почти каждый день встречались. Предлагали купить книгу свою – «Бхагавад-Гиту». Ну просто проходу от них нет. Да и денег нет. Фолиант дорогой. Не по карману ради праздного любопытства. Пригласили меня на кинопробу. Киностудия «Беларусьфильм». Город Минск. Приехал, отснялся и в кассу – получил за работу. До поезда на Москву еще целый день впереди. Выхожу из студийной машины недалеко от гостиницы у продовольственного магазина. Поесть купить. И вдруг, как из-под земли – передо мною девушка-кришнаитка в розовом сари. Протягивает «Бхагавад-Гиту»: «Купи!» И цена ровно такая, как за пробу я получил. До копейки. «Стало быть, надо купить», – решил. Вошел в номер. Хотел включить телевизор – не работает, сломан. «Стало быть, надо читать», – думаю. И весь день до самого поезда просидел в номере. Читал неотрывно. И в Москву вернулся – читал. Целый месяц. Зачем? Когда прочитал – понял. Уже не шли на меня кришнаиты. Не встречал. Встречал христиан миссионеров. Один за другим они попадались мне на пути. Предлагали Евангелие. Чаще – от Иоанна. Кришнаиты почти беспрерывно творят маха-мантру: «Хари Кришна, Хари Кришна, Кришна, Кришна, Хари, Хари!..» Мантра – иначе сказать молитва. Кришнаиты указали на беспрерывность молитвы. Христианской молитвы – указали христиане. Должен мысленно постоянно молиться – вот что понял, вот что мне открылось. В сердце молитва поселилась Иисусова: «Господи, Иисусе Христе, помилуй меня, грешного!..» Теперь старался не допускать мрачных, грешных, бессмысленных мыслей. Придут невзначай – прогоняю молитвой. Она течет, как ручей. Переходит в реку. Из реки – в море. Море божественной благодати. «Житие Серафима Саровского» помогло очень. Укрепило в молитвенном делании. «Преподобный отче Серафиме, моли Бога о нас!» Душе моей близок этот святой. Иной раз и на сцене молюсь. Играю – работаю, текст говорю, а где-то внутри молитва живет.

Летом, на даче, поутру, у пруда занимался йогой. В конце на молитву встал. «Отче наш…» Стою на коленях. Руки к небу возвел. И вдруг стал расти. Стал огромным. Как вселенная стал. Совершенно реально. Не галлюцинация. Не иллюзия. Совершенно реально, явственно сознаю: одной рукой облако достаю, другой цветок у земли. Сценическая практика приучила к повышенному самоконтролю. Реальность происходящего была очевидной. В этот момент для меня, далекого от точных наук, прояснились понятия: сворачивание пространства, разворачивание пространства. Выворачивание пространства, когда внутреннее становится внешним, а внешнее – внутренним. Пространственная трансформация… Я не могу объяснить, но сам понимаю. И еще понимаю: человек не то, что мы видим физическим глазом, а нечто большее, связанное со всем миром, с мирами, с Богом связанное. То, что произошло со мной тогда, у пруда, никогда более не повторилось. Никогда.

Года два назад заведующая литературной частью рыбинского драмтеатра Лариса Львова обратилась ко мне с просьбой прислать поздравление к юбилейной дате театра, которое опубликуют в местной газете. Что я и сделал, упомянув в заметке о Павле Павловиче Стеблове, моем прадеде, действительном статском советнике, депутате городской думы, директоре Рыбинской мужской гимназии, потому что воспринял весть из Рыбинска как своеобразный зов предков и дал себе слово побывать на могиле прадеда. Не сразу обстоятельства способствовали тому, но наконец свершилось стараниями все той же Львовой. Четыре с половиной часа езды на машине – и я в Рыбинске. В гостинице на берегу Волги. На другом берегу виднеется старинная каменная ротонда. Главная улица – маленький Петербург. Театр полон. Вечер благотворительный, для местной интеллигенции. Учителя, врачи. Около трех часов с одним антрактом стою на сцене в нетопленом зале. Но атмосфера теплая, праздничная, доброжелательная. Вопросы, вопросы, вопросы… Ответы, ответы, ответы… Потом товарищеский ужин в кабинете директора с искренними гитарными перепевами. Пели артисты, пел директор. Я тоже пел: «Летя на тройке, полупьяный, я буду вспоминать о вас, и по щеке моей румяной слеза скатится с пьяных глаз…» На следующий день я стоял под окнами квартиры прадеда при мужской гимназии. В квартире какое-то учреждение. Однако сохранился купол домовой церкви, которую отстроил прадед. Там же его и отпевали (по завещанию). Могилу не удалось найти. Только примерное место у церкви на кладбище. Дьякон отворил храм. Я свечки поставил. Прадеду – за упокой. Папе – за здравие.