Ю Бондарев - Выбор

- А что? Мы можем. Это мы враз. На энпэ так на энпэ, - осклабился Лазарев и, притворяясь по-службистски подтянутым, схватил с лавки автомат, враскачку подошел к испуганной хозяйке: - Спасибо, красавушка, за угощенье, до гроба помнить буду и чай, и сало, и самогончик. Сыт от пуза.

- Да я ж... да не кушали ж еще вы, да не выпили... - растерянно проговорила хозяйка в крутую спину выходившего Лазарева.

- Ничего страшного. Такие, как он, Наденька, с голоду не умирают. Ну, да ладно, - сказал Илья беззаботно и вынул тряпочку из горлышка бутылки, разлил самогон в чашки. - По сто грамм можно, думаю, а? Что, Наденька, чокнетесь с нами? - продолжал Илья добродушно и, подняв чашку, вновь обратился к хозяйке: - Разрешите, Наденька, за вас... за милую гостеприимную хозяйку! Как, Володя, ты поддерживаешь мой тост? За Надю, за то, что нам повезло встретиться с такой милой женщиной!

Он хотел понравиться ей и был возбужден этим бездумным ухаживанием, ни к чему не обязывающей легкой болтовней, этим почти городским уютом не тронутого войной чистенького домика, в котором хозяйка жила одинокой загадочной жизнью и теперь отвечала на его веселые слова растерянно дрожащей на длинных губах улыбкой, и Владимир неловко спросил, разглядев над комодом фотокарточку строгого парня в фуражке железнодорожника:

- А муж на фронте?

Она ответила ослабленным певучим голосом:

- Ушел, как война началась, и ни слуху ни духу. Год мы только и пожили. Убитый он...

Он проснулся оттого, что его трясли за плечо и кто-то повторял шепотом:

- Володька, вставай!

Он вскинулся на лавке, очнувшись от сна, услышал в духоте хаты равномерное посапыванье задремавшего связиста у аппарата, глубокую тишину ночи: на столе немощно горела керосиновая лампа, пахло перегретым закопченным стеклом.

- Вставай же!

Возле стоял Илья в распоясанной гимнастерке и без портупеи, его шепот осекался ласковой хрипотцой, в полутьме лицо светилось мягкой удовлетворенной усталостью.

- Что? - спросил Владимир быстро. - Что ты?

- Иди, - сказал Илья и толкнул его в плечо. - Она тебя ждет.

- Кто ждет? - не понял Владимир.

- Надя. Она на сеновале, во дворе, - ответил Илья и сел рядом на лавку, горячий, потный, коротко засмеялся. - Ну и женщина! - Он потрогал губу и заговорил, возбужденно прищуриваясь: - Если завтра не будет следов от зубов, значит - повезло. Не женщина, а сатана. Но, знаешь, она все разрешает, только боится этого... Слушай, такие роскошные груди, бедра... Иди! Она сказала, что не я, а ты ей нравишься. Так иди, Володька, что смотришь? Она ждет, говорю тебе.

Илья обнял его за плечи, подтолкнул с дружеским поощрением:

- Ступай.

"Сейчас он был на сеновале с той милой молодой женщиной и там целовал ее длинные губы... а теперь он хочет, чтобы пошел я? Пойти к Наде после него? Разве можно целовать женщину после кого-нибудь? Нет, у меня не хватит смелости. Я не могу..."

Но эта незнакомая Надя нравилась и ему, а когда она сидела с ними и угощала обоих за столом, от близости ее полной груди, крепких бедер, ее опрятного сильного молодого тела было порой тесно и томительно жутко и перехватывало дыханье от близости ее карих глаз, иногда нежных, покорных, лишь только он встречался с ней взглядом, принимая из женских ухаживающих рук чашку с заваркой смородинового листа.

- Не проснулся? Что пнем сидишь? Иди! И хватит думать. Сеновал в клуне. Выйдешь - и увидишь. Проводить тебя, что ли?

- Перестань глупить, Илья. Я сам знаю, что мне делать.

Владимир слегка оттолкнул его, поднялся и через маленькую, напитанную духом хлеба кухню, отблескивающую крохотным оконцем, вышел в темноту сада на росистый воздух. Все было тихо, свежо: на траву, на листву деревьев пал влажный холодок глухой ночи, над ветвями играли, переливались июльские звезды.

Часового не было около дома, не слышно было его шагов, шуршанья по траве - наверное, стоял или сидел где-нибудь в саду, вслушивался в это безмолвие ночного часа.

Сарай проступал черным пятном в конце дворика, и там ждала его на сеновале молодая женщина, которую Илья, не стесняясь, называл Надей, Наденькой, которая так краснела и мягко улыбалась им то робеющими, то расширяющимися глазами на загорелом лице, так прямо держала спину и круглую шею с тонкими, светлыми завитками волос, как будто в одиночестве долго ждала, чтобы тоже понравиться им своей сохраненной девической статью, своей опрятностью, не уничтоженной деревенской работой в доме.

"Это - трусость. Как просто ухаживал за ней Илья и как непросто все у меня! Для чего все это? Я не хочу... Я думаю о Маше и не могу пойти к ней... Но что подумает обо мне Илья?.."

Клуня с сеновалом была в двадцати шагах от дома, только надо было пройти мимо тополей рядом с колодцем посреди дворика, подойти к полураспахнутой двери и здесь позвать тихонько: "Надя", - и там не будет стыдно в непроглядном мраке, и он упадет вместе с ней, с ее крепким телом, куда-то в гибельную жуть сладчайшего хаоса, что не в полную меру испытал раз до войны, словно бы во сне.

- Наденька, - сказал он, пробуя произносить ее имя шутливо, как произносил Илья, но подражание получилось натужным, насильным, и он проговорил шепотом в пугающий его проем двери: - Надя!.. Надя, послушайте...

- Иди ж сюда, хлопчик. Иди ж...

Он стал шарить рукой по стене, слыша сумасшедшие рывки сердца, потом дверь заскрипела, шатаясь, заелозила на старых петлях, откинутая к стене сарая, а впереди из темени, пропахшей деревенскими запахами, сквозь удары крови в голове доходил до него неразборчивый шепот, певучий, быстрый, в одурманивающем медовом аромате сухого сена, и вдруг он наткнулся на горячие ловкие руки, потянувшие его к себе, на жарко дышащие раскрытые губы, ощутил мучительную близость полных, прохладных грудей, шелковистое тепло ее живота, чистоплотный, свежий огуречный запах ее шеи и плеч, упал вместе с ней на подстеленное одеяло в сено и, чувствуя, как подались ее колени под его коленями, внезапно замерз от влажных ее зубов, от ласкающего, бесстыдного движения ее объятий, от плывущего волнистого шепота, окутавшего его оранжевыми кругами:

- Ох, лышенько мое, хлопчик... Той лейтенант... такий удалый... Он сказав, што я тоби нравлюсь, так целуй же мэнэ, хлопчик милый...

- Надя, - прошептал он, дрожа в ознобе, не зная, почему не в силах назвать ее Наденькой, как умело мог называть Илья, и повторял в знобящем его тумане стыда: - Надя, Надя... вы красивая, вы прекрасная...

- Хосподи, прости, - услышал он ее сдавленный, молящийся голос. - Муж мой убитый давно, а я одна як перепелка, сама себе муж и хозяюшка. Хосподи!.. - произнесла она опять не то смеющимся, не то рыдающим голосом. Який же ты гарный, ясный хлопец!.. Тэбэ зовуть Володя? Хосподи, лышенько мое! Володенька, хлопчик!..