Ю Бондарев - Выбор

- Па, ты плохо меня ругаешь, - сказала Виктория и взяла его под руку. Может, ты меня любишь и не умеешь ругать...

Они вошли во двор, и здесь он невольно взглянул вверх, на светящиеся окна на восьмом этаже, где над крышей мелькал посреди дымных фиолетовых туч зеркальный месяц и высоко переплескивалось близкое море марта. Сверху несло в лицо теплой сыростью, мелкими каплями, пахнущими намокшей корой осины весенним запахом ночи. Виктория перехватила внимание отца на окнах, задумчиво наморщила переносицу и мягко извлекла невесомую кисть из-под его руки.

- Па, - сказала она просящим голосом, - давай покурим и погуляем вместе немного. Я не хочу домой... Я хочу с тобой поговорить. Ты согласен, па?

Он кивнул, готовый согласиться на все и вместе испугавшись ее доверительного тона, ее искренности.

- Только позвони маме. И скажи, что все в порядке и мы с тобой около дома. Пошли к автомату. У тебя есть две копейки?

В автоматной будке она покопалась в сумочке, доставая монету, и когда заговорила с Марией, он подумал, что вот сейчас наконец ослабло в душе что-то натянутое до предела, и состояние, близкое облегчению, коснулось его в эту секунду.

"Надолго ли?" - подумал он, увидев, что она закуривала, выйдя из будочки, не стесняясь его. - Но как... почему она приехала с Ильей?"

- Па, я знаю, тебе неприятно, когда я курю, - заговорила она своим гибким голосом и взглянула с озорной нежностью, снова просунула кисть ему под руку. - Но ты меня любишь и простишь. Тем более отучиваться поздно...

Они миновали двор и пошли по обочине бульвара, сквозного, скребущего на ветру ветвями в пустынном уличном коридоре.

- Пожалуй, дочь, от моего прощения или непрощения уже почти ничего не зависит, - сказал притворно-спокойно Васильев. - В твои годы я командовал батареей и в чем-то был самостоятельным парнем. Может, я ошибаюсь, но, по-моему, ты стала тоже принимать самостоятельные решения... не советуясь ни с матерью, ни со мной.

- Откуда ты знаешь, папа?

- Что?

- Что я приняла самостоятельное решение.

Легким и требовательным нажимом кисти она заставила его остановиться, потянула за локоть к себе, и ее недавно улыбавшееся лицо обрело строгое, недоверчивое выражение человека, готового ни с чем не соглашаться.

- Откуда ты знаешь, папа, что я приняла решение?

- Какое решение? - спросил Васильев озадаченно.

Она опустила голову, вторичным нажимом кисти повлекла его за собой и, выбирая сапожками нерастаявшие бугорки звучно хрустящего льда, пошла рядом.

- Как странно, папа! - сказала она с сердитым осуждением. - Почему ты не спрашиваешь об Илье Петровиче? Ты ведь удивлен, правда?

- Ну что я должен спрашивать - как вы встретились? Я догадываюсь...

- Нет, ни о чем ты не догадываешься.

- Хорошо, пусть так. Что ты хотела мне сказать, Вика?

Она затянулась сигаретой, отвернула лицо и нежными вытянутыми губами выдохнула дым в сторону.

- Па, не сердись, когда я заходила к тебе в мастерскую, то схитрила немножко. Я тогда не сказала, что приедет твой друг Илья Петрович, хотя знала, что приедет. И мама знала. Ты понимаешь меня, па?

- Не понимаю, но... я слушаю, Вика.

- После вашей поездки в Италию маме как-то взгрустнулось, и она показала мне в альбоме фотокарточку Ильи Петровича и твою. Где-то вы там стоите около турника на фоне какого-то сарайчика, какой-то голубятни... Два довоенных мальчика, два мускулистых Аполлона, просто прелесть. Таких сейчас и в помине нет. Илья Петрович был, конечно, до войны неотразим. Па, скажи откровенно: в те времена он был кумиром мамы, да?

- Возможно, это было, Вика.

- Не выдавай меня, но после вашей поездки мама стала получать письма от него из Италии и скрывала их от тебя. Скажи, ты ревновал когда-нибудь маму к нему? Хоть раз?

- Мы были друзьями, и я верил Илье Петровичу, - сказал Васильев искренне, чтобы не отпугнуть Викторию уклончивой двусмысленностью. - Я не хотел ревновать, но ревновал все же. Я любил маму без памяти...

- Мне давно известно, что ты любишь маму гораздо больше, чем меня. Ты однолюб, па.

- Я люблю вас обеих, Виктория.

Она засмеялась вынужденно:

- Но ты не имеешь права не любить своего ребенка.

- В таком случае у меня два ребенка.

- Слушай, папа, что я тебе скажу, - заговорила Виктория, доверительно пожимая его локоть. - Когда я увидела последнее письмо Ильи Петровича в бумагах у мамы, я не выдержала и прочитала - видишь, какая я дрянь ужасная? Он написал маме, что приезжает двадцать шестого и заказал номер в гостинице "Метрополь". Слушай, па, как получилось... Я очень хотела увидеть его, твоего старого друга и бывшего маминого кумира, неотразимого Аполлона на той фотокарточке. Было чертовски любопытно узнать телефон, позвонить ему в номер из вестибюля "Метрополя" и увидеть, как он на лестнице вытаращил на меня глаза: "Как? Вы дочь Марии? Поразительно! Не может быть! Впрочем, очень похожа, настоящая юная Маша!" Вот так и случилось, а потом было забавно слышать, как он два раза оговорился - назвал меня Машей. Знаешь, мне было интересно с ним: в нем есть трагизм и горечь какая-то...

- Но для чего тебе это, Вика, милая? - едва не застонал Васильев, страшась ее прозрачной, наивной чистоты, ее неосторожных поступков, этой незащищенной, пугающей доверчивости дочери, и хрипло договорил: - Не будь это Илья Петрович, тебя можно было понять не так, как надо.

Виктория пренебрежительно свистнула.

- Папа, только не надо о дурацком благоразумии! Ведь это ложь, лицемерие, трусость и черт знает что такое! Боже, сколько в мире ложных спасательных кругов! Для кого они? - с вызовом сказала Виктория, поперхнулась сигарным дымом, и получился тонкий звук, похожий на детское всхлипывание, кольнувшее болью Васильева. - Нет, папа, все зависит от нас самих! - овладела собой Виктория, сердито бросила под ноги сигарету, продолжала брезгливым тоном: - Знаешь, кто создает ад на земле? Не природа и никакая не темная сила. Нет, папа, сам человек великий творец земного ада. Эту фразу стоит запомнить, она не лжет, как многие другие.

- Кто так сказал, дочь? Из какой пьесы?

- Не преувеличивай мудрость наших драматургов. Это сказал Илья Петрович... Послушай, па, и не удивляйся тому, что я тебе скажу, проговорила Виктория, отпустила его локоть, плавно переступила сапожками проталину и, постукивая каблуками по ломким стеклянным закраинам луж, где раскалывалось и отблескивало скольжение месяца, отошла шагов на десять вперед, потом повернулась, высокая в своей узкой дубленке, сказала издали необычно звонким, как отточенное лезвие, голосом: - Па, я, наверно, поеду в Италию! Он приглашает, и я решила.

- Он приглашает в Италию? - выговорил, обмирая, Васильев. - Приглашает? Когда? Зачем?

- Он пришлет приглашение, папа, и я поеду. Не знаю, на какой срок: на месяц, на год, на пять лет - не знаю. Только не надо разговоров о благоразумии. Иначе мы поссоримся. И не говори, что вы против потому, что любите меня, - это запрещенный прием. Знаю, на всем белом свете вы только двое меня любите. Но что же, па, делать? Я решила... и гадко отступать, трусить.