Бенно Цизер - Дорога на Сталинград. Воспоминания немецкого пехотинца. 1941-1943.

Лейтенант Штрауб приказал нам готовиться к бою, а пока перенести огонь влево.

Приготовиться к бою… Это означало либо наступление, либо отход. Я встал и потянулся. Под воздействием выпитого алкоголя я чувствовал себя отвратно.

Обоими кулаками я сжал свою одурманенную голову, как будто это могло заставить ее проясниться.

Остальные тоже были не в лучшей форме. Вилли лбом прижимался к холодной земле, а Шейх стоял над ним шатаясь и говорил, что его сейчас вырвет, только тогда ему станет легче.

Первым это заметил Пилле. Вдруг он закричал:

– Или я настолько пьян, или что за черт? Посмотрите туда, сзади!

Он указал на то место, откуда мы вчера начинали свою атаку. Господи, красные огни! Францл вскочил на ноги.

– Это русские. Но как же это… – Пилле, на которого, очевидно, алкоголь повлиял меньше, чем на остальных, уже указывал в других направлениях. – Они и там тоже! И вон там! Господа, я понял, мы окружены!

Мы в момент протрезвели. Это слово окружены действовало дьявольски магическим образом на каждого из тех, кому довелось через это пройти. Окружены – значит смерть или, что, может быть, еще хуже, – русский лагерь для военнопленных. Окружены? Это как петля на шее.

Мы подтянули ремни, взяли на плечи боевое снаряжение и боеприпасы и, бросив еще раз оценивающий взгляд на эти подозрительные огни вокруг нас, присоединились к основным силам роты.

По пути мы нагнали штабных роты. Двое из них шли впереди, волоча человека, который походил на раненого. Потом мы разглядели, что это Майер.

– Ублюдок мертвецки пьян. – Человек, который сказал это, сам едва держался на ногах.

Майер повис между двумя солдатами, и его еле передвигавшиеся ноги подгибались. Он что-то бессвязно бормотал. Шейх не выдержал и прокричал в его ухо новость о том, что мы окружены! Майер был не в состоянии реагировать, но его спутники вздрогнули.

– Это правда?

Францл пожал плечами:

– Проверьте сами. – Он указал большим пальцем через плечо.

Тогда они по-настоящему разволновались.

– Что же нам делать с Майером? – недоумевали они.

Мы продолжали свой путь. Почему мы должны об этом беспокоиться? Францл один раз оглянулся.

– Что касается меня, – проворчал он, – то пусть бы он лежал тут; русские скоро приведут в чувство негодяя.

Они его не оставили, но и не особенно с ним церемонились, когда заставляли поспешать.

Когда лейтенант Штрауб увидел эту процессию, он смертельно побледнел.

– Пьяный дурак! В такой момент! Погрузите этого скота на ротный грузовик и увезите с глаз долой. Скорее!

Оба солдата вернулись, как раз когда мы отступали на марше.

– Что он сказал? – спросил я одного из них.

– Кто? Старикан? Он сорвал с Майера сержантские нашивки. Для него это как военный суд.

Мы вытянулись в длинную вереницу и пробирались вдоль речки через горящую деревню. Проходил час за часом. Мы шагали на юг, шагали на запад, затем шагали на восток. Фактически мы шагали по кругу. Дважды завязывались мелкие стычки, было произведено по несколько выстрелов с каждой стороны, и каждый раз мы сразу же отходили. Какого черта они не дали приказ попытаться совершить прорыв?

Штрауб подтвердил, что мы окружены и шагаем, просто чтобы остаться в живых. Но даже он не имел понятия, чем все это закончится.

Постепенно нас охватывала нестерпимая жажда, и мы стали потягивать водку из своих фляг. Это на какое-то время помогло, но потом стало еще хуже. Мы сжевали печенье из своих неприкосновенных запасов и остатки сала. Пулемет на моем плече давил, как мешок с углем, и не помогло даже, когда Францл взял его себе, а я понес его ящики с боеприпасами: они тоже были тяжелыми, как свинец. От выпитого алкоголя у меня заплетались ноги, мозги «расплавились», а ноги шевелились машинально, как у автомата. Парень впереди меня сменил шаг, он споткнулся и, я тоже споткнулся. Когда где-то прогремел выстрел и вся колонна остановилась, мне было настолько безразлично, что я даже не поднял головы. Я просто старался следить за пятками идущего впереди, так чтобы можно было шагать с ним в ногу. Был ли я пьян? Я даже не знаю. У всех у нас на кону была жизнь, но до меня это не доходило. Мне было решительно наплевать.

Ночь принесла прохладу. Длинная вереница людей замерла, и все сделали привал – надолго ли, никто не знал. Я заснул прямо на том месте, где свалился.

Кто-то тряс меня, но я не обращал внимания.

– Черт тебя побери, ты, тупой болван, вставай, я тебе говорю!

Это был Францл, склонившийся надо мной.

– Мы собираем разведотряд, пойдешь с нами?

Я сказал, чтобы он шел ко всем чертям, и повернулся на другой бок.

– Слушай, кто-то пускает сигнальные ракеты вон там, может быть, это кто-то из наших. Мы хотим выяснить, – сказал Францл.

Я вскочил и посмотрел на огни. Штрауб прокричал:

– Давайте, пойдем!

Остальные были готовы двинуться. На негнущихся ногах я заковылял за ними.

Лейтенант вел нас по открытой местности. И хотя мы использовали каждую неровность для укрытия, мы, должно быть, отчетливо выделялись при лунном свете. Если на лесном пятачке, к которому мы направлялись, были русские, им ничего не стоило подпустить нас к себе поближе и положить всех на месте. Чем ближе мы подходили к этим деревьям, тем с большей неуверенностью пробирались вперед.

Но должно быть, нам сопутствовала удача. Мы добрались до леса незамеченными. Заманивали ли нас русские в ловушку? Они, должно быть, нас давно заметили и просто выжидали, чтобы наброситься со всех сторон. Треснувшая ветка заставила нас остановиться и ждать. Вдруг огромная ночная птица вспорхнула над нашей головой.

Полчаса невероятного напряжения, и мы прошли через лес без всяких приключений. В нем противника не было. Затем мы увидели белые сигнальные огни прямо перед собой.

– Стой, кто идет? – послышался окрик по-немецки.

Штрауб назвал пароль и выбежал вперед из чащи. Вскоре нас, шумно приветствуя, окружили солдаты. Это была венская дивизия. Никогда еще мягкий мелодичный тон их речи не был так приятен для моих ушей.

Штрауб взял ракетницу и выпустил одну за другой три белые ракеты. Их огни, прямые, как у свечей, высоко взметнулись над верхушками деревьев, затем медленно упали обратно на землю. Теперь остальные знали, что путь свободен.

На следующий день я был абсолютным трупом и потерял аппетит. Потом я озадаченно заметил, что моча у меня стала темно-коричневой. Францл сказал, что у меня желтое лицо. Когда медик сказал, что это желтуха, я не был удивлен.

Все было таким странным, таким нереальным: я лежал в настоящей кровати, между белоснежными простыней и пододеяльником. Комната сверкала чистотой, на огромных окнах висели голубые с белым узором занавески. Посередине комнаты стоял круглый стол, на котором была ваза с яркими цветами. Все дышало совершенным покоем, и я долго, очень долго смотрел на эти цветы веселых тонов, на саму вазу и на красиво вышитую скатерть; мне хотелось вобрать в себя всю эту чудесную атмосферу безмятежности. Когда я поворачивался, то слышал, как скрипят пружины кровати, точно так же как очень давно скрипели пружины моей кровати дома, а в мягкости, которая окружала меня со всех сторон, было что-то столь успокаивающее, что она сама, казалось, оберегала тебя. Я мог спать сколько угодно, без всякой прерывающей сон шрапнели или кого-то, кто приказывал бы готовиться к маршу. Что я сделал для того, чтобы со мной так чудесно обращались? Я подцепил желтуху! Что значили награды или продвижение по службе по сравнению с этим триумфом?