Владимир Николаевич Орлов - Гамаюн. Жизнь Александра Блока.

Когда вернулась, Блок записал в дневнике: «У нее хороший вид; как всегда почти – хмурая; со мной еле говорит. Что теперь нужно предпринять – я еще не знаю. Очень может быть, что произойдет опять вспышка». Далее – снова витиеватые рассуждения насчет «сверх-слов и сверх-объятий». И – фатализм: «Все, что случится, того и хочу я. Это ужас, но правда. Случится, как уж – все равно что. Я хочу того, что случится». И – вера: «Потому это, что должно случиться и случится – то, чего я хочу… То, чего я хочу, сбудется». И – снова размышления о самоубийстве как «высшем поступке». Уже куплен большой военный револьвер за двадцать шесть рублей, и нужно купить еще маленький, карманный.

Он пишет ей письма, но не отсылает. В них – блаженные воспоминания о зимних встречах и прогулках. Она же, убедившись, что «он ничего не считает ни потерянным, ни изменившимся», опять ждала объяснения. А его все не было и не было, и это ее «злило».

Осенью, в Петербурге, душевная взвинченность Блока достигла высшей точки: «Иногда мне чувствуется близость полного и головокружительного полета… Где же кризис – близко, или еще долго взбираться?»

Он слоняется под окнами менделеевской квартиры («Давно хожу я под окнами, но видел ее лишь раз…»), сочиняет темные стихи об апокалипсическом Всаднике, о «мгновеньях тайн», ожидании каких-то «гостей», прислушивании к «шорохам и стукам», преследовании какой-то стройной и высокой женщины и ее грубого спутника.

Он доходит до того, что совершает необъяснимо-странные, сумасшедшие поступки – срывает на улицах объявления (между прочим, о приеме на драматические курсы Читау), составляет апокрифические письма от имени некоей курсистки О.Л. (в которой, как легко догадаться, нужно видеть Л.Д.М.), заносит в дневник наброски странных рассказов – о самоубийстве О.Л., о двойниках – счастливце и несчастливце (Богаче и Лазаре). Не просто установить, что тут шло от подлинных переживаний, а что от игры.

Шестнадцатого сентября в наброске письма к Л.Д.М. (тоже неотосланного) Блок прямо говорит о том, что придает ей значение «ноуменальное»: «…я твердо уверен в существовании таинственной и малопостижимой связи между мной и Вами»; «…так называемая жизнь (среди людей) имеет для меня интерес только там, где она соприкасается с Вами»; «…меня оправдывает продолжительная и глубокая вера в Вас как в земное воплощение Пречистой Девы или Вечной Женственности, если Вам угодно знать»; «…невозможно изобрести форму, подходящую под этот весьма, доложу Вам, сложный случай отношений». Набросок письма обрывается на полуслове: «Таким образом, все более теряя надежды, я и прихожу пока к решению…»

Решение ясное – покончить счеты с жизнью. В дневник заносятся указания завещательного характера. Тема самоубийства проникает в стихи.

«Я пролью всю жизнь в последний крик…», «Мой конец предначертанный близок…», «Я закрою голову белым, закричу и кинусь в поток…». В душную, трагическую атмосферу этих стихов вдруг вторгаются «реалии»;

Пройдет много трудных лет – и эта полумодная шубка с черным мехом, уже знакомая нам по письму к Л.Д.М., откликнется в стихах как мучительное воспоминание:

Блок вспомнил здесь ночь с 7 на 8 ноября 1902 года, когда долго, без малого четыре года, назревавший кризис наконец разрешился.

Бестужевки устраивали очередной благотворительный бал в великолепном белоколонном зале Дворянского собрания (нынешняя Ленинградская филармония). Все было налажено по раз навсегда заведенному ритуалу – концерт с участием знаменитостей, танцы, буфет, цветочные киоски…

Любовь Дмитриевна уверяла, что ей «вдруг стало ясно: объяснение будет в этот вечер». Блок, в свою очередь, накануне сделал в дневнике многозначительную запись с цитатой из Евангелия: «Маловернии Бога узрят. Матерь Света! я возвеличу Тебя!» И подписался: «Поэт Александр Блок».

Люба пришла на бал с двумя подругами, в парижском голубом платье. Они уселись на хорах, неподалеку от лестницы, ведущей вниз.

«Я повернулась к этой лестнице, смотрела неотступно и знала: сейчас покажется на ней Блок». Предчувствие ее не обмануло: «Блок подымался, ища меня глазами, и прямо подошел к нашей группе. Потом он говорил, что, придя в Дворянское собрание, сразу же направился сюда, хотя прежде на хорах я и мои подруги никогда не бывали. Дальше я уже не сопротивлялась судьбе; по лицу Блока я видела, что сегодня все решится…»

Часа в два ночи он спросил, не устала ли она и не хочет ли идти домой. Она сразу согласилась. Их обоих била лихорадка.

Вышли молча – она в красной ротонде, он в голубоватой студенческой шинели. Не сговариваясь повернули к «своим местам» – по Итальянской, мимо Моховой, дальше – к Литейному. «Была очень морозная, снежная ночь. Взвивались снежные вихри. Снег лежал сугробами, глубокий и чистый».

Блок начал говорить. Когда подошли к Фонтанке, к Симеоновскому мосту, сказал, что любит и что судьба его – в ее ответе. Она невпопад лепетала, что «теперь уже поздно». Он продолжал говорить о своем, мимо ее лепета. «В каких словах я приняла его любовь, что сказала – не помню, но только Блок вынул из кармана сложенный листок, отдал мне, говоря, что если б не мой ответ, утром его уже не было бы в живых. Этот листок я скомкала, и он хранится весь пожелтелый, со следами снега».

Сейчас этот скомканный листок лежит в архиве. Это – записка с указанием адреса, датированная тем же днем – 7 ноября 1902 года: «В моей смерти прошу никого не винить. Причины ее вполне «отвлеченны» и ничего общего с «человеческими» отношениями не имеют». Подписано: «Поэт Александр Блок».

(Зная Блока, его неспособность пускать слова на ветер, нужно думать, он, в самом деле, в ту ночь был на шаг от смерти. Подумать только, от юноши остались бы одни «Ante Lucem» и «Стихи о Прекрасной Даме» (даже без «Распутий»). Конечно, и это немногое стало бы явлением в русской поэзии, но страшно представить себе, что мир не узнал бы ничего остального, то есть не узнал бы Александра Блока!)

Домой он отвез ее в санях. О чем-то спрашивал, но она была как в дурмане. «Морозные поцелуи, ничему не научив, сковали наши жизни».

Вернувшись в Гренадерские казармы, Блок крупно, как на памятной плите, записал в дневнике:

(Билет – на бал в Дворянском собрании; письмо — записка о самоубийстве, которая была у Блока в кармане. «Я – первый…» – цитата из Державина.)