Владимир Николаевич Орлов - Гамаюн. Жизнь Александра Блока.

В русском искусстве начала XX века нашли продолжение обе традиции художественного воплощения образа Петербурга, но уже в ослабленных и деформированных вариантах.

С одной стороны, художники «Мира искусства», отметая попытки изображать Петербург скучным, прозаическим, чиновничьим городом, прививали любовь к нему именно как к великолепной Северной Пальмире. Однако возрождение это уже не было связано с большими темами русской истории и культуры (как у Пушкина) и в дальнейшем, у эпигонов «Мира искусства», приобрело характер измельченный, эстетско-ретроспективный: чувство Петербурга было утрачено, осталась лишь нарядная внешность, изящные, но холодные стилизации.

С другой стороны, писатели-символисты подхватили романтическую фантастику петербургских сюжетов Гоголя, мотив «миражной оригинальности» Петербурга в стихах и прозе Аполлона Григорьева и «фантастический реализм» петербургских видений Достоевского.

В истолковании символистов Петербург неизменно представал призрачным и демоническим, в котором все казалось «странным» и «страшным». При этом, однако, как правило, из традиции петербургской прозы Гоголя и Достоевского выветривалось главное – ее гуманистическое содержание, внимание к судьбе загнанного и обреченного человека.

Александру Блоку предстояло, испытав и преодолев искушения декадентско-символистской демонологии, восстановить традицию во всей ее полноте.

Когда, в феврале 1904 года, Блоки вернулись из заснеженной и морозной, «чистой, белой, древней» Москвы, Петербург сразу показал им свое лицо – такое, какое им хотелось видеть: в магическом свете, в мареве чертовщинки.

Александр Блок – Сергею Соловьеву: «…мы с Любой пришли в совершенное отчаянье от Петербурга. Въезд наш был при резком ветре – без снега, так что порошинки неслись по мостовой взад и вперед без толку, и весь город как будто забыл число и направление своих улиц. Через несколько дней впечатление было еще пострашнее. Мы встретились в конке с чертом… Еще через несколько дней стали приходить „петербургские мистики“… Самого замечательного – Евгения Иванова – „коряжило от Медного Всадника всю зиму“.

Черт на конке явно ведет свое происхождение от петербургских фантазий Гоголя, воспринятых дополнительно через густо мистическое истолкование их в книге Мережковского «Гоголь и черт» (печаталась в 1903 году в «Новом пути»). Гоголь любил изображать Петербург городом «двойного бытия»: поглядеть – так это прозаический «аккуратный немец», а вглядеться глубже – арена совершенно невероятных происшествий, где человеческий нос разъезжает по Невскому в карете, а у Калинкина моста покойник в вицмундире пугает прохожих и стаскивает с них шинели, где, наконец, «сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде».

В эту же плоскость ложились размышления о Петербурге Евгения Иванова, с которым Блок сближался все теснее. Иванову принадлежит сумбурный очерк «Всадник (Нечто о городе Петербурге)», написанный, вероятно, уже в 1905 году, а напечатанный еще позже (альманах «Белые ночи» 1907 года). Но вынашивался он несколько лет. К очерку Блок отнесся сдержанно (Иванов совсем не умел писать), но ему было необыкновенно близко и понятно то, о чем косноязычно хотел рассказать его друг, – ощущение крайнего неблагополучия жизни, которое охватывает человека в миражной обстановке Петербурга.

«У города нашего есть тайна, и она в бурю явнее становится». На первый план выдвигается тема великого потопа, подсказанная реальными петербургскими наводнениями. Всадник взлетел на своем Звере-коне «над водной бездной» (выражение, заимствованное у Блока), которая грозит поглотить и Всадника, и его город.

Таково у Евгения Иванова мистифицированное представление о темной стихии, враждебной не просто государственному укладу, созданному Петром, но шире того – грозящей смыть весь неправедный мир насилия и обмана. «Грядет с моря какая-то неведомая буря». Сам Иванов впоследствии именно так расшифровывал свою символику: «Образ Медного Всадника связывался у меня с бурей и революцией. Под простертой дланью Всадника поднимаются бурные воды и народы». (Другое дело, что, верный своим религиозным убеждениям, разрешение конфликта Иванов видел в грядущем явлении Христа.) Владевшее им чувство Петербурга как «сумасшедшей хмары» Иванов выражал в образах апокалипсических. Отсюда – уподобление Петербурга «Великой Блуднице», «сидящей на Звере» и на «водах многих» (по Апокалипсису – развращенный Вавилон, с намеком на современный пророку миродержавный Рим).

Таких мыслей придерживался и поэт Леонид Семенов, тоже часто говоривший с Блоком на эту тему.

Вообще вся эта апокалиптика и демонология получили широкое распространение в декадентско-символистской литературе. Общим местом в ней стало восходящее к старым славянофильским концепциям противопоставление случайного Петербурга и коренной Москвы.

В романе Мережковского «Петр и Алексей» Петербург – это безбожный, обездушенный город, возведенный на людских костях вопреки природным условиям и исконным началам национальной культуры. Городу этому «быть пусту»: враждебная ему стихия затопит его. Отзвуки таких пророчеств можно найти и у Зинаиды Гиппиус («Нет, ты утонешь в тине черной, проклятый город, божий враг…»), и у Вячеслава Иванова («…чу, как тупо ударяет медь о плиты… то о трупы, трупы, трупы спотыкаются копыта…»).

По-иному, без мистического осмысления, Петербург как символ бесплодности и обреченности императорской России запечатлен в замечательном стихотворении Иннокентия Анненского:

Интересный, рано погибший поэт Иван Коневской, отталкиваясь от Достоевского, видел в Петербурге пустое и заклятое место, кое-как обжитое по воле Петра – «демона древней Москвы»:

Блок заметил по поводу этих стихов, что в них отразилась «страшная двойственность» Петербурга: «Упрямо двоящийся образ города на болоте был воспринят как единое; на два лика накинуто одно покрывало – покрывало животных глубин восприятия, пелена хаоса – магический покров». Сам он чувствовал эту «страшную двойственность» с особенной остротой.