Генрих Сечкин - На грани отчаяния

- …Приговорить к высшей мере наказания - расстрелу. Приговор окончательный. Обжалованию не подлежит. Привести в исполнение немедленно.

В этот момент я увидел голубые глаза, впившиеся в меня. Казалось, что они горели неистребимой, пылкой страстью. Они кричали немым криком! Они рыдали без слез!

Суд уже удалился, и командир дивизиона подошел к застывшей девушке, взял ее под руку и вывел из зала.

- Вынесите стол из зоны огня! - деловито отдавал приказания стрелкам командир взвода.

- Ты ведешь огонь сюда, ты - сюда, а ты - сюда, - тыкал он пальцем в каждую из наших четырех групп.

Увидев направленные на нас карабины, мы поспешно коснулись руками друг друга, что означало последнее рукопожатие.

- По врагам нашей Родины, огонь!… - Засверкало, загремело. Без всякой боли я провалился в темноту.

Внезапно я почувствовал, что существую. Стало страшно. Оказывается, есть потусторонняя жизнь. А я-то, придурок, не верил ни во что. Теперь вот расплачивайся за это. Как начнут в Аду жарить на сковороде!

В том, что в случае существования ТОГО света мое появление в Аду неизбежно, я нисколько не сомневался.

Чуть-чуть приоткрыв глаза, я вдруг увидел перед своим носом солдатские сапоги. Моментально все понял. Я еще на этом свете. Очевидно, просто не добили. Ведь я живучий. Поспешно закрыл глаза. Затаил дыхание. Увидят - добьют. А так есть надежда. Придется же хоронить. Наверняка не потащат нас по четверо в наручниках. Точно снимут. Может, повезет?

Внезапно зашевелился наручник на правой руке. Я скосил глаза. Надо же! Витька живой! Вслед за ним дернулся наручник на левой. Колька тоже!

Все живые. Медленно, как в полусне, начинаем подниматься. В полуметре над нашими головами стена прошита пулями. Встали. Солдаты снова внесли стол. Выходит председатель суда. На этот раз один. Читает:

- Руководствуясь статьями такими-то и такими-то, суд заменил всем осужденным высшую меру наказания лишением свободы на двадцать лет и лишением гражданских прав на пять лет.

Всеобщий вздох облегчения и дикая радость. Такое бывало. Частенько после оглашения первого приговора радио управления вещало на местные лагерные командировки и подкомандировки о приговоренных к расстрелу опасных преступниках, что на какое-то время снижало криминальную обстановку в зонах. Публично игнорировать закон иногда стеснялись. И устраивали такой вот спектакль.

Председатель ушел. Наши конвойные, резонно решив, что суд определил нам явно недостаточное наказание, вознамерились добавить своими силами. А посему, сняв для удобства наручники, они принялись избивать нас прикладами карабинов, сочетая принудительную добавку к приговору с традиционной разминкой. А мы, чрезвычайно довольные исходом дела, изворачивались на полу, подставляя под удары менее значительные части тела.

Я вместе со всеми остальными старался как можно чаще подставлять руки. Но не всегда это удавалось. И когда ненароком получал удар по незащищенной голове, из глаз стремительно сыпались искры, а потом, как в замедленной съемке, они тормозили свой бег и выстраивались в овальные фигуры, в точности повторявшие форму полных отчаянного страдания глаз девушки.

И я был счастлив!

- Ну, братки, вот везуха подкатила! Сейчас наверняка на зонах поминают наши души. Вот хохма будет, как приедем! - радовался Чума, размахивая руками с перебитыми пальцами.

- Не рано ли радуешься, Чума? - возразил Колючий. - Много ты видел тех, кого объявляли в расстреле?

- Да вроде никого, - почесал в затылке Чума.

- То-то, никого. А куда они подевались, знаешь?

- На Магадан, наверно, киданули.

- А ты ничего не слышал про бугановскую «дачу»? - поинтересовался Колючий.

- Да что-то краем уха слыхал, - с сомнением произнес Чума.

- Так вот, там они все. Не дай бог и мы туда загремим. Уж лучше бы разменяли.

Нас всех, шестнадцать человек осужденных спецлагсудом, поместили в ту камеру карцера, в которой еще сегодня утром сидели мы втроем. Шрам притащил курева на всех и всячески заискивал перед нами. Но, несмотря на это, участь его была решена.

- Говорят, Шрам, ты наших братков забижал. Нехорошо это. Некрасиво. Ведь старый, пес! Неужто не поймешь, что ты уже труп? - взглянул на него Колючий.

- Мусора заставляли… - понуро промолвил Шрам.

У мусоров своя работа, а у тебя - своя. И так в дерьме по уши. Ну, тебе виднее…

Колючий был довольно авторитетным вором в законе. На вид ему можно было дать лет пятьдесят. Худощавый, с крючкообразным носом, внешностью он напоминал Бабу Ягу. Несмотря на свой возраст, Колючий был необычайно подвижен, превосходно бил чечеточку, великолепно пел блатные песни, с заводным азартом играл в карты. За свою жизнь он перепробовал все воровские специальности, но в последние годы остановился на взломе сейфов. Медвежатник [25]он был отменный. Недаром родился и жил в городе мастеров Туле. Но гастролировал по всему Союзу. За свои пять ходок Колючий отсидел в общей сложности пятнадцать лет. Привычка всегда давать собеседнику высказаться, спокойно разобраться в любой ситуации, неторопливо излагать свои мысли снискала Колючему уважение всех окружающих его воров. Он был справедлив в спорных ситуациях и непримирим к нарушителям воровского закона.

Полную противоположность Колючему представлял из себя Чума. В свои двадцать семь лет он был чрезвычайно суетлив. В спорах азарт преобладал над разумом. С запальчивостью отстаивая свою точку зрения, он редко обращал внимание на доводы оппонента. Чума был майданником [26] и обычно трудился на вокзалах и в поездах, хотя внешность его нисколько не предрасполагала к данной деятельности и немало осложняла ему работу по специальности. Как только круглолицый, небольшого росточка, непоседливый, с резкими, угловатыми движениями и бегающими глазками Чума появлялся на вокзале, пассажиры начинали поближе придвигать к себе свои чемоданы, судорожно хвататься за сумочки и всем своим видом демонстрировать полную готовность к отражению возможного посягательства на их вещи со стороны этого юркого человечка. Несмотря на это Чума был сметлив и удачлив. Поэтому эта ходка была у него первой.

- Тебе виднее, - повторил Колючий таким тоном, что всем стало ясно: Шрам больше не жилец.

Про бугановскую «дачу» слышали все, но достоверно про нее не было известно ничего. Обычно такой контингент, как наш, долго на одной зоне начальство старалось не держать. Слишком много хлопот. Тут и побеги, подкопы, отказы от работы, разборки и многое другое. Поэтому раскатывали урки по всему Советскому Союзу и, каждый раз приезжая на новое место, собирали сходку и рассказывали на ней о положении в тех местах, в которых успели побывать.