Фаина Оржеховская - Шопен

…А вообще – какие эти аристократы, в сущности, ограниченные существа! В последнее время он редко выступал в салонах. Публичные концерты были ему всегда тяжелы. А играть он любил в маленьком, избранном кружке, где его понимали, чьим вниманием стоило дорожить. Долгие годы его радовало сознание, что именно немногие умеют его ценить. Но в последнее время у него появились сомнения. В сущности, можно насчитать не более двух десятков человек, которые откликаются на твою музыку всем сердцем. Но, если признаться откровенно, не чувствуешь ли ты некоторую горечь оттого, что их так мало? Можно ли удовлетвориться тем, что дело твоей жизни становится достоянием двух десятков человек? Каково же твое назначение на земле? Ведь нельзя же себе представить врача, который лечит только своих домашних? Или зодчего, который строит дома только для себя и своих друзей? Но врач, строитель – как можно обойтись без них? А музыка – это роскошь! Ну, и потом ее надо понимать. А понимать могут только избранные…

Ох! Он сбросил на ковер подушку, которая жгла ему лицо, и откинул в сторону одеяло. Тогда стало холодно. Мисс Джейн подошла и подняла подушку.

– Сколько хлопот я доставляю вам! – прошептал он, сдерживая кашель.

– Никаких хлопот, – ответила она, поправляя подушку и боясь коснуться его лица. Он понял это так, что ей неприятно прикосновение к исхудалому, страшному лицу, на котором выступил холодный пот.

Он снова натянул на себя одеяло, но от усилий так ослабел, что закрыл глаза. В ушах звенело. Ему слышался дальний звон колокольчика.

…Но вот колокольчик умолк, кибитка остановилась у низенькой хаты. Это было еще до польского восстания. Он отправился в свое первое концертное путешествие и по дороге из Варшавы в Вену, еще не выехав из пределов Польши, остановился в деревенской корчме в ожидании сменных лошадей. Он забыл всё настолько, что целых двадцать лет не вспоминал об этом случае. А между тем случай был не простой.

Шопену пришлось долго ожидать лошадей. В комнате, где он задержался, стояло фортепиано, облупленное, весьма неказистое на вид. Корчмарь сказал, что пан Городовский, хозяин здешних мест, пожертвовал ему это сокровище.

– Теперь проезжающим будет весело. Если пригласить еще цимбалиста и скрипача, составится целое трио.

Фридерик подошел к фортепиано и взял несколько аккордов. К его удивлению, оказалось, что оно не расстроено. Он уселся, стал наигрывать, потом увлекся, сыграл рондо и последнюю вариацию «Дон Жуана». Ему казалось, что он играет лучше, чем на вечере в консерватории. Он наслаждался. Вечернее солнце проникало в корчму и золотило клавиатуру и пальцы.

…Внезапно его поразила странная тишина, не та, которая была вначале в пустой комнате, а насыщенная, напряженная тишина, какая бывает в помещении, переполненном заинтересованными людьми. Такая же тишина была в Варшавской консерватории, когда он там выступал. Ему не хотелось нарушать иллюзию, и он не повернул головы, но во время паузы он явственно услыхал вздох, раздавшийся за его спиной.

Он оглянулся. Комната была полна народу! Деревенские хлопы стояли и слушали, сняв шапки. Тут же были женщины с притихшими детьми. А за окнами стояла толпа, и в полуотворенную дверь просовывались головы.

Смотритель вошел и сказал, что лошади поданы. На него зашикали, замахали руками. И множество глаз устремилось на Шопена с одинаково благодарным, просящим выражением. Он еще подумал: «Как много могут сказать человеческие глаза!» И он продолжал играть. Эти люди не знали, кто он и откуда. И такую музыку, вообще фортепианную музыку, они слышали в первый раз. Но она нашла отклик в этих простых сердцах – в этом он не мог сомневаться.

Упоенный юношескими надеждами, он скоро забыл свой импровизированный концерт в польской корчме. Целая жизнь открывалась перед ним, мало ли будет подобных и иных встреч? Но теперь, когда жизнь уже порядком измучила его, ему приятно было вспомнить этот случай, похожий на сон. Но это ему не приснилось. Оказывается, есть много людей, для которых его музыка может стать откровением.

Было ли это воспоминание самым главным, оно ли должно было облегчить его страдания? Кибитка отъехала, вновь зазвучал колокольчик. И, очнувшись, Шопен понял, чего ему недоставало: простой вещи, нескольких звуков, одного только мотива, начала мелодии! Фа-минорная туманная мазурка не могла быть последней в его жизни, он должен был сделать еще один шаг, еще одно усилие. Мелодия ускользала от него, как тогда, в дни его венского затворничества. И было гораздо труднее добираться до нее теперь! Так же трудно, как вздохнуть, как поймать ртом свежую струю воздуха. Но если бы эта новая, найденная мелодия прозвенела сейчас в тишине его спальни, если бы она могла родиться, она была бы прекраснее всего, что он создал!

И он стал бы дышать.

В девять часов Джейн подошла к нему и протянула депешу. Людвика должна была прибыть через два часа. Он заволновался, выслал мисс Джейн, велел Даниэлю подать себе одеваться. Но Людвика приехала на два часа раньше и застала его врасплох. Она показалась на пороге, когда он с трудом завязывал шейный бант. Она подбежала к нему, прижала его голову к своей груди. Ни слова не говоря, она ласкала его, мучительно думая о том, вызывать ли немедленно пани Юстыну или пощадить ее старость и целиком взять на себя все, что предстоит пережить. Она знала, что приехала к нему только для того, чтобы побыть с ним очень короткое время – и закрыть ему глаза.

«Шопен, нежный гений гармонии!» – так начиналась книга. Уже в декабре сорок девятого года, через месяц после смерти Шопена, Лист задумал написать свои воспоминания о нем. Они не должны были носить характера воспоминаний, а скорее литературного портрета, очерка о жизни и деятельности. Владея пером, Лист не раз писал интересные статьи о музыке. Теперь речь шла не о статье, а о большой, сложной книге.

Собственных воспоминаний казалось ему недостаточно. Он ничего не знал о детстве и ранней юности Шопена, знал только, что это было счастливейшее время. Шопен был уже грустным, когда они встретились: он едва оправился от удара. Трагический исход польской революции сразу преобразил беспечного юношу в зрелого человека, умудренного тяжким опытом. В Шопене еще сохранилась жизнерадостность, он блистал остроумием, но тайная тоска, меланхолия, развиваясь год от года, сильно изменили его. И Лист часто спрашивал себя: каким же был этот обаятельный человек в ту прекрасную пору, когда ни одно серьезное огорчение не коснулось его души?

Прежде всего он обратился к той, которая была лучшим другом Шопена и самым близким человеком, – к его любимой сестре. Госпожа Луиза Енджеевич отозвалась довольно скоро и ответила на все вопросы Листа. Некоторую лаконичность и, пожалуй, сухость ее ответов можно было объяснить тем, что ее горе было слишком глубоко и прикосновение к этой свежей ране болезненно. Лист многократно извинялся перед ней в своем письме. Но и ответы были, можно сказать, исчерпывающими. И все же Листу нелегко было составить себе ясное впечатление о ранних годах своего друга.