Зоя Воскресенская - Тайна Зои Воскресенской

Под утро мы увидели, что за окном бушует рыжая метель, сквозь которую на мгновение возникали совершенно обнаженные деревья. А ветер, как погромщик, вздымал и вздымал копны пожухлых листьев…

Поехали на аэродром. Буря продолжала свирепствовать. По пути видели вырванные с корнем деревья.

На аэродроме самолеты были укреплены стальными стяжками. Полеты отменены. Разрешили подняться только большой грузовой машине. К ней нас и направили. Видим, один крохотный самолетик сорвался с тросов и, ломая крылья, кувыркаясь, вдруг оказался выброшенным за пределы аэродрома. Страшное зрелище.

Меня усадили в грузовой самолет, наполненный пустыми ящиками, бочками, картонными коробками. По бокам фюзеляжа – скамейки и одно подобие кресла, в него меня и усадили. Выяснилось, что летят в Москву за продовольствием к ноябрьскому празднику.

Борис Аркадьевич сунул мне в карман какую-то коробочку. Догадалась: духи «Шанель». Знала, что в Москве буду искать в перчатках, в пижамных карманах, в несессере записку. Крохотный листок с объяснением в любви он обычно упрятывал в моих вещах.

– До скорого свидания, – сказал он.

– Желаю удачи, – ответила я.

Мы простились. И оба каким-то шестым чувством поняли, что расстаемся навсегда. Чувство это не покидало меня два с лишним месяца и даже тогда, когда я получила его записку: «Новый год встретим вместе».

Но неожиданно меня вызвал заместитель начальника управления, в котором работал Борис Аркадьевич Рыбкин, и, пригласив сесть, по-солдатски прямо заявил:

– Ты прошла все: огонь и медные трубы и сейчас мужайся. – Он набрал воздух и глухо выдохнул: – Борис погиб.

Два эти слова не свалили меня с ног. Они просто не дошли до моего сознания, и я спросила:

– Совсем погиб?

– Да, совсем… Погиб там, но хоронить его будем здесь.

Советский разведчик Борис Аркадьевич Рыбкин погиб при исполнении служебных обязанностей.

«Погиб при исполнении служебных обязанностей» – значилось в приказе.

Каждое воскресенье с маленьким сыном мы ездили на Новодевичье кладбище.

– В Парк культуры, – объясняла я трехлетнему сыну, – сажать цветы на нашей клумбе.

Отец для него оставался живым. Он ждал его каждый день. Но через три года поехал на кладбище с бабушкой и сам прочитал: «Рыбкин Борис Аркадьевич. Родился 19 июня 1899 г. – Погиб 27 ноября 1947 г.».

Мальчик залился слезами, он все понял.

Наступил 1953 год. С группой работников я была в Берлине. В конце февраля стали распространяться слухи, они проникали в здешние печать и радио, о тяжелой болезни Сталина. Помню, 4 марта все заговорили о его смерти, но московское радио молчало…

Наша группа жила в гостинице в Карлсхорсте. В ночь на 5 марта товарищи собрались в моем номере, мы пили чай и ждали подтверждения или опровержения этих все более и более обволакивающих нас слухов. Вполголоса спрашивали, кто может заменить вождя, и приходили к выводу, что «замены ему нет»… Глубокой ночью московское радио передало сообщение о кончине Сталина. Каждый из нас испытывал в ту минуту странное ощущение, позже мы признались в этом друг другу. Чувство невосполнимой потери и освобождение от страха…

Мы пошли в наше посольство. На здании, расположенном на Унтер-ден-Линден, уже висел огромный портрет, рама которого была обвита красными и черными полотнищами. Под портретом объявление, извещавшее, что утром состоится траурный митинг.

Пошли бродить по городу. Берлин еще лежал в руинах, но бывшая Фридрихштрассе, названная Сталин-аллее, отстраивалась красивыми, светлыми домами. На площади возвышался грандиозный монумент Сталина. Нас поразило, что со всех сторон к этому теперь уже памятнику шли берлинцы. Они несли в горшочках комнатные цветы и аккуратно устанавливали их вокруг постамента. Сотни горшочков уже покрывали площадь, а люди все шли и шли. Мы воспринимали это как знак благодарности советскому народу, освободившему страну от гитлеровской чумы. Но ведь многие из этих людей с таким же энтузиазмом совсем недавно прославляли Гитлера. Когда же они были искренни?

В гостинице нас ждала телефонограмма, обязывающая возвращаться в Москву. Мы вылетели самолетом, но неожиданно приземлились на аэродроме под Варшавой.

– Придется вам потерпеть, – сообщил пассажирам командир экипажа. – Москва не принимает. Вылетим не раньше чем часа через два.

Несмотря на раннюю весну, день выдался невероятно жаркий, спрятаться было некуда. Под крышей самолета дышать нечем, горячо. Летевший с нами капитан-директор китобойной флотилии, знакомый всем Соляник, решил съездить в Варшаву и привезти оттуда хотя бы лимонада и чего-нибудь съестного. Вскоре он вернулся и привез несколько спасительных бутылок.

В Москву мы прибыли поздно вечером. Смерть Сталина всколыхнула народ. Я видела плачущих женщин и мужчин. В автобусе пассажиры разговаривали шепотом. В дни похорон тысячи граждан были подавлены в буквальном смысле этого слова, затоптаны…

После траурных дней стали приоткрываться черные страницы неоднозначной личности «отца народов». Начались аресты тех, кто участвовал в расправах 1937 – 1938 годов. На Лубянке поспешно освобождались от старых кадров, увольняли, как это обычно у нас делалось, всех подряд. Под подозрение брали каждого. В конце августа арестовали начальника Четвертого управления НКВД генерал-лейтенанта Павла Анатольевича Судоплатова, которого сочли причастным к делу Берия (позднее был реабилитирован военной коллегией Верховного суда России).

Вскоре у нас в управлении состоялось отчетно-выборное партийное собрание. В состав нового парткома была выдвинута и моя кандидатура. Я выступила с самоотводом, объяснила, что в связи с арестом Судоплатова, с которым была в добрых отношениях в течение двадцати лет, считаю, что до выяснения его дела не могу быть членом парткома. Мою кандидатуру сняли. В перерыве ко мне подошли товарищи и осудили мой поступок, говоря, что мое заявление похоже на то, что я несу ответственность за Судоплатова…

После перерыва я выступила вторично и сказала, что несколько лет я находилась за кордоном и была связана с Судоплатовым, который жил на нелегальном положении. Передавала ему указания Центра, принимала от него информацию. Мы обсуждали вместе тактику его поведения в стане врага. Эта совместная служебная работа перешла затем, когда Судоплатов был в Москве, в знакомство семьями.

На следующий день меня вызвал член коллегии НКВД Панюшкин и объявил, что я увольняюсь «по сокращению штатов». «Но моя должность не сокращается», – возразила я. «Вам объяснят это в управлении кадров». Я просила сказать, какие ко мне имеются претензии. Он молчал. Я поднялась и ушла.