Фаина Оржеховская - Пять портретов

Он знает, что Фанни любит его, но почему-то заставляет его страдать, разлучая с музыкой.

Значит, можно и любя причинять зло – это он запоминает.

Но ему жаль не себя, а ее.

В ее взгляде беспокойство. Она соображает, как быть: поддаться ли на эту ласку или не обратить внимания, не «фиксировать» проявление детской нервозности.

Но прежде чем наставница начинает свои утренние распоряжения, он говорит с мольбой:

– Простите меня, Фанни, голубушка, если я когда-нибудь огорчил вас.

Он всегда забывает сказать «мадемуазель», и Фанни освободила его от этой условности.

Но она убеждается, что чувствительность еще гнездится в нем: с этим мальчиком будет еще немало хлопот. И она снова берется за свое трудное дело:

– Чем же вы огорчили меня, Пьер? Вы хорошо учитесь, послушны…

Но внутренний разлад остается.

С его первой учительницей музыки, Марией Марковной Пальчиковой, отношения были куда проще. И он любил ее, хотя она была самая заурядная провинциальная музыкантша, из самоучек. Когда через много лет она написала ему, что терпит нужду, он с того же дня стал аккуратно высылать ей пенсию. И с удовольствием вспоминал доморощенные уроки, от которых другой ученик сильно заскучал бы.

Фанни пробыла в воткинском доме четыре года. Когда семья перебиралась в Петербург – ломка всей жизни,– с Фанни пришлось расстаться, ее ждали в другой семье. Тяжело было прощание. Петя плакал навзрыд и долго помнил ее последний взгляд. Но чем дальше, тем яснее становилось ему, что из-за нее он не мог быть вполне счастлив в ту пору.

Разная бывает любовь у людей, он это рано понял. И большая и маленькая, и долгая и кратковременная. Одна скудеет без взаимности, другая длится и длится. Его любили по-разному, и он также не мог одинаково любить всех.

Но у всякой любви есть своя тень: разлука. Он уже узнал много разлук, и все они были горькие: отъезд старших сестер после каникул, болезнь маленькой Сани, к которой не пускали целых шесть недель; расставание с Фанни… Но не было ничего горше отлучек матери, как не было ничего сильнее его любви к ней. Часто он разыскивал ее по всему дому, чтобы убедиться, что она тут, поблизости. И принимался петь и прыгать от радости, что обрел ее в какой-нибудь дальней комнате.

Но страшно было так любить, потому что призрак разлуки стоял рядом. Разлуки, а стало быть, и потери. Один раз матери случилось уехать на целый месяц в Петербург к родным. Первые дни он только тосковал, потом его стала преследовать мысль, что она может не вернуться. Откуда приходили эти мысли? Ни у отца, ни у Коли их не было. Но от них нельзя было отделаться, и в последние дни того месяца он совершенно изныл. Письмо матери его не утешило. Истомленный страхом, он то обессилевал и ому казалось, он уже ничего не чувствует, то бежал к двери и даже на улицу, хотя знал, что срок еще не пришел.

Александра Андреевна вернулась раньше, чем предполагала. Няня докладывала: «Уж так-то он томился, голубчик!» Но теперь ему казалось, что ни тоски, ни тревоги не было. На этот раз, слава богу, разлука пе обернулась катастрофой. И начался пир: рассказы, подарки, возбужденное слушание; вся семья за столом, все смеются, расспрашивают… Было уже поздно, у него слипались глаза, но он боролся со сном, чтобы как можно дольше пировать и радоваться.

О, эти вечера с матерью, особенно зимние, когда за окном бушует вьюга, а в комнате и светло, и тепло, и весело, и великолепно! Мать рассказывает об одиноких путниках, и он, даже не надев шубейки, не обращая внимания на крик няни, срывается с места на улицу, полный сострадания и стремления привести одинокого путника в свой домашний рай. Но путники торопятся к себе. Он и разочарован, и ужасно рад, что им есть куда спешить.

И радость побеждает, радость вообще, от жизни. Оп вбегал в залу, падал в мягкое кресло, подпрыгивал и жмурился, а то, что няня выговаривала ему, только усиливало его счастье: беспокоятся, упрекают, любят!

Но что значил отъезд матери по сравнению с той разлукой, которая наступила осенью пятидесятого года! Это была еще не та вечная, которая притаилась и ждала, но и тут был ужас. Мать привезла его в Петербург, в Училище правоведения, и собиралась уезжать домой к младшим детям, а он должен был остаться в Петербурге.

В училище ему с первых же дней стало противно и гадко, а тут предстояла разлука с матерью. Когда это стало реальностью – мать села в коляску без него и коляска тронулась,– он устремился за ней.

Не помня себя, он вырвался из чьих-то рук и вновь побежал за коляской. Стоит только догнать – и мать не даст в обиду: остановит коляску, возьмет с собой. Только догнать. Это ему удалось: рыдая, ухватился он за подножку, за все, за что можно было уцепиться. Мать вскрикнула, его оттащили.

Он не мог обвинять ее. Бледное, с дрожащими губами лицо, которое мелькнуло перед ним, открыло ему истину: она не могла взять его с собой, не имела власти. Не люди по злобе разлучили их, а беспощадная, неотвратимая сила необходимости. Мальчики растут, становятся мужчинами – это она говорила и раньше,– должны учиться, покидать родные места. Но не это было главное, о главном она умолчала: отныне должно измениться его отношение к людям, и в первую очередь к ней самой; уже теперь, с десяти лет, он должен отвыкать от матери, если не хочет сильно страдать. Его привязанность к ней должна ослабеть или, по крайней мере, измениться: больше почтительности, меньше обожания и нежности. Отныне фигура матери, ее облик станет удаляться, уменьшаться, бледнеть. И не коляска с лошадьми уносит ее, а сама жизнь.

Впервые он понял, что родители не всесильны, как он думал, а могут быть так же слабы и зависимы, как их дети.

Ночью, лежа в слабоосвещенном дортуаре училища, где спали другие мальчики, он долго не мог уснуть. Что же будет дальше? Что ждет его, какие новые испытания?

Рядом, на своей койке, лежал мальчик, тоже новенький. Он тихо окликнул Петю. Его также любили и ласкали в родительском доме, и перемена в его жизни тоже произошла быстро.

– Это правильно, так и должно быть,– сказал он.– Нельзя всё время находиться под теплым крылышком. Надо наконец вырваться на волю.

Голос мальчика противоречил его словам.

На волю! Как будто есть где-нибудь на свете большая воля, чем та, какой они пользовались в родительском доме! И разве огромное казенное училище не напомиает тюрьму?

В Летнем саду, где много гуляющих, где степенные кормилицы тихо убаюкивают младенцев, а старшие дети играют в военную игру, мы впервые встречаем молодого офицера, Германа. Это не тот, кого описал в своей повести Пушкин, это Герман Чайковского. Он не немец, а русский: Герман его имя, а не фамилия. И характер у него другой. Но судьба во многом схожа с судьбой пушкинского героя.