Исидор Шток - Премьера

Но все равно она есть.

Он начинает репетировать, делая замечания актерам сразу же, как только входит через заднюю дверь в зрительный зал в партере. Совершенно ясно из его вопросов, что он не знает точно, какую пьесу репетируют, какая сцена и что будет после и что было до этого. Но он сразу обрушивает поток советов, упреков и приказаний.

И дальше, не дождавшись, пока актер выполнит все это, сам взбегает на сцену и играет роль. Показывает. Импровизирует. И сразу репетиция из нудной жвачки и серятины превращается в праздник.

– Больше света! – приказывает он. – Включить выносные прожектора. Оркестр ушел? Тогда включить пленку!

Рядом с ним оказывается завмузыкой Илья Меерович. Он сразу понимает, что нужно мастеру.

– Почему на такой плоскости идет эта сцена? Снизу? Вы где-то карабкаетесь. Матвеич! Лестницу диагональную! И станок поднять. Осветить. Музыка! Что это? Ноктюрн Шопена? Очень хорошо. Начали!

Боже мой, неужели это та же пьеса, те же актеры, та же сцена?! Возможны же чудеса в таком старом, дырявом решете, как это театральное восьмидесятилетнее здание.

И теперь, если даже отпадет нужда в ноктюрне Шопена и в бегающем луче выносного прожектора, и не надо будет взбегать по диагональной лестнице под самый арлекин сцены, и можно будет играть на гладком полу, – все равно к старому возврата нет. Будет так, как показал мастер. Здесь будут и искусство, и жизнь, и божество, и вдохновенье…

Как же на самом деле все происходило? Он сидит у себя в кабинете на втором этаже. Знает, что пьеса не очень нравится актерам. Сперва нравилась, а как стали репетировать, разочаровались. Ведь актеров до того, как они начинают репетировать, можно убедить в чем угодно. Но уж после того, как они убедились в том, что пьеса плоска, бесчеловечна, фальшива в своей основе, их трудно заставить работать.

Он заходит в зрительный зал на балкон. Оттуда его никто не замечает. Пятнадцать минут слушает пререкания актеров и режиссера. Видит, что репетиция переродилась. Вместо пользы приносит вред. Непоправимый. А через две недели премьера. По городу висят анонсы. Строят декорации… Да и пьеса, разве она уж так плоха? Нет, в ней есть прекрасные сцены… И замысел ее благороден. Нужно исправлять положение. И вот тут он и появляется в задней двери партера.

Он притворяется, что плохо знает пьесу. Неправда! Он знает ее наизусть. Но так легче. Возможно даже, он заставляет себя забыть ее для того, чтобы посмотреть на сценическую ситуацию свежими глазами. Что впереди? Л мы посмотрим еще, так ли это будет, как хочет автор. Может быть, актеры убедят автора не выдавать героиню замуж за этого типа. Посмотрим!

Так идеальный зритель, прекрасно зная, что Ромео и Джульетта умрут, обязательно умрут в финале, все же надеется. А вдруг… А вдруг сегодня Отелло не задушит Дездемону. А вдруг Катерина не бросится в Волгу. Существует легенда, что главное в Охлопкове – дар импровизации. Да, конечно, он великолепно импровизирует на репетиции, показывая актерам, как нужно играть Гамлета и Катерину, старика профессора и малую девчонку. В течение феноменально короткого времени он «разводит» сложнейшие массовые сцены, заставляя большие группы артистов изображать античный хор или демонстрацию молодогвардейцев, маевку рабочих, расстрел декабристов, праздник на советской стройке, растревоженный двор датского короля, собрания, семейные торжества, баталии. Он зажигает толпу, он лепит живые, постоянно движущиеся скульптурные группы, иногда грубо зримыми, иногда тончайшими приемами, где движения еле заметны и производят оглушительное впечатление. При этом пользуется светом и тенью, сутолокой или пустотой, разрывающим барабанные перепонки шумом или страшнейшей тишиной, вводя на сцену то, что никто до него сделать не осмелился (вращающийся земной шар, на котором происходит все действие спектакля «Сыновья трех рек», или бурная река из настоящей воды в «Лодочнице», или симфонический оркестр – «Гостиница «Астория»).

Иногда кажется, что для него не существует невозможного на сцене. Любое явление природы, стихийное бедствие, катаклизмы мира способен он воспроизвести.

Однако мало кто знает, что бурной импровизации на сцене предшествуют месяцы, а иногда годы кропотливого труда, горы прочитанных книг, сотни эскизов на бумаге, примерки, раздумья, В кабинетах его: дома на московской квартире, в театре, на даче в Переделкине – насыпи проштудированного материала.

А часы, отданные просмотрам фильмотек, а посещения музеев, галерей и запасников, архивов и библиотек…

Как это легко: Охлопков – гениальный импровизатор. Пришел, увидел, сообразил…

Мне кажется, что он немного поддерживает эту легенду о мгновенном даре импровизации. То, что давно уж созрело в голове, прошло множество вариантов и проверялось тысячи раз, – вдруг выдается за осенение. А не повесить ли посреди сцены громадный гонг, который будет оглушительно звонить, то глухо гудеть, то ворчать, то призывать, то аккомпанировать актерам. А на бронзовом диске будет отражаться зарево, слепить молния, полыхать закат.

– Давайте попробуем!

Будто только что придумал.

А диск этот снился каждую ночь до этого. На обрывках афиш нарисован, в записных книжках, на режиссерском экземпляре пьесы. Высчитан в сантиметрах.

Иногда он любит быть Гаруном аль-Рашидом. Неожиданно появляться в комнате юного, никому еще не известного драматурга в коммунальной квартире.

– Я слышал, у вас новая пьеса. Где она?

– Да… О… Николай Павлович… – Молодой драматург, который знал Охлопкова только по портретам и карикатурам, видит возле себя живого, задыхающегося от быстрого подъема На шестой этаж, без лифта, по крутой лестнице знаменитого режиссера. – Да, да, я действительно думаю… Я хотел бы…

Большая рука с длинными пальцами протягивается к груди драматурга:

– Пьесу!

И так же неожиданно, как появился, он исчезает. А через два дня драматург получает свою пьесу с огромным количеством помарок, с замечаниями на полях и над текстом. Там написано: «Дурак! Что он, свихнулся?!», «Не так, не так!…», «Безобразие!», «Эту сцепу следовало написать в шесть раз короче!», «Глупейшая ситуация!»…

Драматург весь день и всю ночь читает замечания. Он несогласен. Он оскорблен. Он огорчен, что пьеса не понравилась худруку («именуемому в дальнейшем «театр»), что никаких надежд пробиться па сцену Театра имени Маяковского.

А в семь утра звонок.

– Что же вы не приходите заключать договор?! Зазнались, батенька.

– Николай Павлович! – узнает хрипловатый голос в трубке молодой драматург. – Но ведь вам не понравилась пьеса.