Николай Гуданец - Загадка Пушкина

С. Л. Франк счел важнейшим совсем другое: «Пушкин переживает, примерно со времени переселения в Одессу (1823), не только психологическое охлаждение своих политических чувств и отрезвление, но и существенное изменение своих воззрений: еще в Кишиневе и потом в Одессе он переживает, на основании личных встреч с участниками греческого восстания, глубокое разочарование в последнем. Он увидал в „новых Леонидах“ сброд трусливых, невежественных, бесчестных людей» 48.

Несколько диссонируют с общим хором П. Вайль и А. Генис, трактуя преображение «певца свободы» как сугубый процесс обретения литературного мастерства: «Пушкин быстро отошел от образной системы декабристской мифологии, стремительно исчерпав ее возможности. Пышная богиня Вольность исчезает у Пушкина вместе с условностью его ранней поэзии» 49.

Впрочем, А. В. Тыркова-Вильямс вообще считает произошедший с Пушкиным перелом замечательным прозрением гения: «Вечно работающий (?) мозг Пушкина раньше многих понял ошибочность крайних программ, а может быть, и революционных методов» 50. (При всех вопиющих недостатках книги А. В. Тырковой-Вильямс этот опус заслуживает цитирования, поскольку в нем с точнейшей, карикатурной рельефностью очерчен слащавый обывательский миф о Пушкине.)

Особняком стоит мнение одного из крупнейших современных пушкинистов Н. Н. Скатова: «…поражение декабрьского восстания не родило у Пушкина при необычайной остроте личного переживания ничего подобного внутреннему перелому. А такой перелом совершается раньше, но и тем более трудно объяснить его (а ведь объясняется), например, только событиями в Испании или состоянием дел у неаполитанских карбонариев. Самые кризисы Пушкина — это, по сути, нормальные, естественные и неизбежные „возрастные“ кризисы. Те или иные, даже драматические, события внешней жизни не столько их определяют, сколько сопровождают их, им, так сказать, аккомпанируют, дают им пищу» 51.

Иными словами, если двадцатичетырехлетний поэт диаметрально меняет свои убеждения, вовсю предаваясь отчаянию и циничной мизантропии, это « нормально, естественно и неизбежно ». Хотя такая напасть, как известно, не приключается поголовно со всеми поэтами, тем более, на этом возрастном рубеже.

«В этот период (1823–1824) мы обнаруживаем в стихах Пушкина мотивы, чуждые дотоле его поэзии и после не повторявшиеся в ней, настроения и идеи, резко противоречащие общему характеру пушкинского творчества: глубокий пессимизм, разочарование в идеале свободы, просвещения, разочарование в поэзии, любви, дружбе, едко-саркастическое, „циническое“, по выражению самого Пушкина, отношение ко всему существующему. Эти же, необычные для Пушкина, настроения звучат и в его письмах того периода» 52, — удивляется С. М. Бонди. Ничего « нормального и естественного » тут и близко нет.

Своим эксцентричным утверждением Н. Н. Скатов существенно корректирует господствующую в пушкинистике точку зрения на кишиневский кризис, но при этом, как ни странно, заявляет с безмятежностью: «наименьшие споры вызывает эволюция творческого развития Пушкина, столь она ясна и определенна, так просто все кажется здесь в судьбе, хронологии, „этапах“ становления, в самом характере нарастания» 53.

Впасть в блаженное умиление вместе с Н. Н. Скатовым не получается, ибо в приведенных выше цитатах наблюдается причудливый разброд мнений. При этом не слишком естественно выглядит обрисованный учеными схематический фантом, всецело поглощенный переходом от романтизма к реализму и политическими событиями по ту сторону далеких Пиренеев. С другой стороны, как-то не верится, что из-за дрязг с Воронцовым Пушкин мог впасть в метафизическое отчаяние.

Чувствуется расфокусировка исследовательской оптики, возникает ощущение, что здесь не схвачена первопричина. Похоже, исследователи упускают из виду самое важное. Или вообще стыдливо умалчивают о чем-то.

А с хронологией и вовсе беда.

Если С. М. Бонди указывает, что «общее разочарование в жизни» постигло Пушкина в 1823–1824 г., то В. С. Непомнящий «кризис в духовной жизни» поэта датирует 1822–1823 годами, Ю. М. Лотман, Г. А. Лесскис или С. Г. Бочаров считают переломным 1823-й год, а Р. О. Якобсон считает, что есть основания говорить об «идеологическом переломе» и «последующей капитуляции» 54, начиная с 1825 г. Даже тут во мнениях возникает достаточно серьезный разнобой, не говоря уже о том пестром хаосе, которым, как мы видели, сопровождается обсуждение причин происшедшего.

Разумеется, сложно определить точную дату, когда в душе поэта возник надлом. Но, как заметил еще В. Г. Белинский, по произведениям Пушкина «можно следить за постепенным развитием его не только как поэта, но вместе с тем как человека и характера. Стихотворения, написанные им в одном году, уже резко отличаются и по содержанию и по форме от стихотворений, написанных в следующем» 55.

Разобравшись с датировкой, мы получим шанс разгадать, в чем именно коренился пушкинский кризис.

Так или иначе, рассуждения исследователей по большей части вращаются вокруг центральной даты, 1823-й год, и небольшого стихотворения «Свободы сеятель пустынный…», которое стало наиболее ярким свидетельством перелома в мировоззрении Пушкина. Напомню вторую строфу общеизвестного стихотворения.

Некоторые исследователи, например, Ю. М. Лотман, пытаются подыскать для этой «трагедии безнародного романтического бунта» красивое оправдание: «При всем трагизме переживаний Пушкина в 1823 г., кризис был плодотворным, так как он обращал мысль поэта к проблеме народности» 56.

Иные, как В. С. Непомнящий, уклончиво поминают, что по ходу «переломного периода» всего лишь «проясняются (при единстве идеалов политической свободы и социальной справедливости) разногласия Пушкина с литературными и философскими взглядами декабристов» 57.

И никто нигде ни единым словом не обмолвился о том, насколько чудовищно стихотворение «Сеятель» в нравственном отношении.

Как уже говорилось, согласно канонической версии пушкиноведения, основной причиной пушкинского кризиса стал «ряд крупнейших политических событий, резко видоизменивших картину революционной борьбы на Западе» 58(Л. П. Гроссман). Поэтому, в связи «с разгромом испанских инсургентов и укреплением диктатуры Аракчеева», разочарованный поэт «со всей трезвостью и зоркостью» 59оценивает в «Сеятеле» безотрадные перспективы революционных движений.

Даже если принять эту гипотезу целиком, Пушкин предстает в абсолютно неприглядном свете. Автор «Сеятеля» гневно бичует народы, чья вольность попрана войсками Священного союза. «Певец свободы» не призывает « милость к падшим », наоборот, злорадно глумится, называя их стадом, которое заслуживает лишь кнута.