Святослав Логинов - О графах и графоманах или Почему я не люблю Льва Толстого

Делаю вторую попытку. Палец сходу упирается в нечто монструазное: «Пятое то, что в нашем обществе, где влюбление между молодым мужчиной и женщиной, имеющее в основе все-таки плотскую любовь, возведено в высшую поэтическую цель стремлений людей, свидетельством чего служит все искусство и поэзия нашего общества, молодые люди лучшее время своей жизни посвящают: мужчины на выглядывание, приискивание и овладевание наилучшими предметами любви в форме любовной связи или брака, а женщины и девушки – на заманиванье и вовлечение мужчин в связь или брак». Комментарии излишни. Более густую смесь канцелярита с псевдонаучной терминологией трудно себе представить.

Мне могут возразить, что данное чудовище взято не из художественного текста, а из послесловия к «Крейцеровой сонате». Однако, я глубоко убежден, что у художника все должно быть художественно, иначе это не художник. Интереса ради загляните в собрание сочинений Дмитрия Менделеева. Даже в самых специальных работах вы увидите образцы блестящего русского языка. Труды Марковникова, Кучерова, Бородина можно смело отнести к вершинам изящной словесности. Александр Энгельгардт одинаково художественно писал и очерки для журнала «Современник», и статьи об амидах неорганических кислот. Причем такое положение было не только в русской литературе. «Lettres choisies» Ги Патена являются вершиной французской литературы, без них невозможно представить ни творчество Сирано де Бержерака, ни утонченные «Письма» мадам де Совиньи. А ведь Патен был врачом, перед нами специальные научные труды! Луи Пастер был избран в Академию не за научное содержание своих работ, а за их блестящее литературное оформление. Один лишь Лев Толстой позволяет ставить себе двойную планку и гнать заведомую халтуру.

И наконец, чтобы больше не возвращаться к текстуальному анализу, скажем несколько слов о богатстве языка. Давно известно, что самый богатый словарный запас среди русских писателей у Александра Сергеевича Пушкина – более сорока тысяч слов. (Под словарным запасом литератора понимается список слов, употребленных им в письменном виде). И почему-то исследователи стыдливо умалчивают о словаре Льва Толстого. Можно подумать, что эти данные просто засекречены. Лишь однажды я нашел упоминание, что активный словарь В.И. Ленина превышает таковой у Льва Толстого. Выясняется, что не так это и трудно – превзойти Льва Толстого. Самый грубый анализ дает приблизительную цифру: что-то около пятнадцати тысяч слов, а возможно даже и меньше. Смешно сказать, но мой словарный запас в два раза больше, нежели у Льва Толстого.

Однако, слова словами, но не менее важно, что этими словами сказано. Поэтому, переходим к разбору сюжетов.

Вернемся к рассказу «Черепаха» и рассмотрим его структуру. Нетрудно заметить, что перед нами научно-популярное сочинение, повествующее о том, сколь разнообразно семейство черепах, и чем черепахи отличаются от прочих животных. К очерку о черепахах насильно прилеплена охотничья байка о том, как злобная черепаха «царапнула рот» бедной собачке. То есть, автор умудрился развалить крошечное сочинение на две нестыкующиеся части. Если это называется писательским мастерством, то что тогда графомания?

Для сравнения приведу научно-популярный рассказ для детей, который мне кажется образцом подобного рода литературы. Текста под рукой нет, поэтому цитирую по памяти:

– Мышонок, Мышонок, почему у тебя нос грязный?

– Землю копал.

– Зачем землю копал?

– Норку делал.

– Для чего норку делал?

– От тебя, Лис, прятаться.

– Мышонок, Мышонок, ведь я тебя подстерегу.

– А у меня в норке спаленка.

– Кушать захочешь – вылезешь.

– А у меня в норке кладовочка.

– Мышонок, Мышонок, я твою нору разрою!

– А я от тебя в отнорочек, да и был таков!

Обратите внимание, рассказ Виталия Бианки при той же научно-популярной нагрузке впятеро короче нежели сочинение Льва Толстого. Это целостная вещь с лихо закрученной детективной интригой, пятилетний читатель следит за приключениями мышонка и даже не замечает, что перед ним статья «О строении нор полевых грызунов». Так мастер обходится с сюжетом, органично соединяя несоединимое.

Разламывающийся сюжет вообще характерен для Льва Толстого, хотя в детских произведениях, переполненных отчаянной дидактикой, он особенно заметен (Вспомним, к примеру, рассказ «Пожарные собаки», который пришлось читать в первом классе). Встречается этот грех и в «сериозных» произведениях. Повесть «Хаджи Мурат» словно в наручники закована в пролог-эпилоговую раму, где автор ударяется в воспоминания при виде цветка татарника, который не удалось включить в букет. Образ колючего цветка действительно удачен, но то, как он подносится читателю, повергает в дрожь. Прежде всего нам сообщают мораль произведения, далее следует сама история, затем мораль повторяется второй раз, для идиотов. А ведь можно было вплести непокорную колючку в ткань повести и создать по-настоящему художественное произведение… только зачем это Льву Толстому? Для сельской местности сойдет и так.

Катастрофическое неумение строить сюжет приводит к тому, что мысль автора приходится дополнительно пояснять (на современном жаргоне это называется «давать объяснения у газетного киоска»). Таким образом является на свет кошмар школьников – последние полсотни страниц «Войны и мира» или то самое Послесловие к «Крейцеровой сонате», которое здесь уже цитировалось. Подумать только, полутора тысяч страниц не хватило графу, чтобы высказать свои мысли! Весь Платон мог бы уместиться на этих страницах! Шекспиру, чтобы создать громаду «Гамлета» потребовалась площадь в двадцать раз меньшая! Недаром Лев Толстой так ненавидел Шекспира; умненькая, поучающая бездарность всегда ненавидит гения, способного одной строкой сделать то, для чего бездарности не хватит «томов премногих».

С моей стороны было бы опрометчиво, прочитав лишь десяток томов из бесконечного девяностотомника, делать глобальные выводы о толстовских сюжетах, но все же рискну заявить, что ни в одном из своих произведений Толстой не вышел за рамки линейного повествовательного сюжета, и всякая толстовская вещь есть лишь иллюстрация к очередной авторской мысли. Особенно печально в этом плане выглядит «Анна Каренина». Железные шарниры сюжета выпирают из-под каждой строчки: семья такая, семья этакая, семья разэтакая… Восемьсот восемьдесят страниц иллюстраций к единственной мыслишке, высказанной в первом же абзаце: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». К тому же, процитированная максима тоже весьма сомнительна. Достаточно вспомнить разные представления о счастье у Обломова и Штольца, как толстовская мысль опрокинется. Конечно, если понимать счастье так: «Я в розовом чепце и муж – приличный блондин, сидим и отражаемся в никелированном чайнике», то Л.H. Толстой будет прав. Но неужто кто-то поверит, будто счастье столь примитивная штука?