Глеб Струве - Тихий ад. О поэзии Ходасевича

Не станешь духом…

Себя поэт презирает и безпощадно сравнивает с червяком:

Смотрю в окно — и презираю.

Смотрю в себя — презрен я сам

. . .

Дневным сиянием об’ятый,

Один беззвездный вижу мрак…

Так вьется на гряде червяк…

Разсечен тяжелою лопатой.

Жизнь это — «косная, нищая скудость». Понятно поэтому, что

Ни жить, ни петь почти не стоит.

* * *

Из такого отношения к миру выростает у поэта мотив смерти. У Ходасевича это даже не предчувствие смерти, а уже «горькое предсмертье».

Смерть для него — обыденное, близкое, свое:

… Уж давно меня клонит к смерти,

Как вас под вечер клонит ко сну.

Смерть — «долгожданный гость», она близко вот тут, у ворот:

Не странно-ль жить, почти что осязая,

Как ты близка?

И дальше:

Еще томят земныя разстоянья,

Еще болит рука,

Но все ясней, уверенней сознанье,

Что ты близка.

Поэт ощущает себя «яблонью, отягощенною плодами» и говорит:

И не постигнуть, юным, вам,

Всей нежности неодолимой,

С какою хочется ветвям

Коснуться вновь земли родимой.

Уже в этом «горьком предсмертье» наступает тление, то «дыхание распада», которое Люцифер — «первый дачник на расцветающей земле» — «в долину мирных райских роз… на крыльях дымчатых принес» и про которое Ходасевич, противопоставляя его мирной сельской жизни с ея «простыми затеями», где

… радуга высоким сводом

Церковный покрывает крест

И каждый праздник по приходам

Справляют ярмарку невест —

говорит

А я росистыя поляны

Топчу тяжелым башмаком,

Я петербургские туманы

Таю любовно под плащем,

И к девушкам, румяным розам,

Склоняюсь томною главой,

Дышу на них туберкулезом,

И вдохновеньем, и Невой.

* * *

До сих пор я цитировал стихи почти исключительно из «Путем зерна» и «Тяжелой лиры», т. е. стихи 1914 — 22 гг. В последних стихах Ходасевича, в «Европейской ночи»(1923 — 27) все его основныя темы получают предельное воплощение и заострение. Если раньше мы видели раздвоение «я» поэта, теперь это «я» — по крайней мере, в мечтах поэта — раздробляется на множество частиц. Поэту в этой жизни «дороже всех гармонических красот» —

Дрожь, пробежавшая по коже,

Иль ужаса холодный поэт,

Иль сон, где некогда единый, —

Взрываясь, разлетаюсь я,

Как грязь, разбрызганная шиной

По чуждым сферам бытия.

Отсюда недалеко до того, чтобы воскликнуть — может быть, с затаенным ужасом, с болью — что «я» вообще нет:

Я, я, я. Что за дикое слово!?

Неужели но тот — это я?

Разве мама любила такого,

Желтосераго, полуседого,

И всезнающаго как змея?

Кстати, это змеиное всезнание еще раньше отчетливо ощущалось поэтом как неот’емлемый аттрибут жизннаго роста. Он не раз говорит о своих «пресыщенных глазах», повторяет:

Все я знаю, все я вижу (стр. 86)

Я много знаю, много вижу (88)

Для распыленнаго, всезнающаго и многомудраго «я» конкретный мир, как он есть, предстает какой-то страшной, жуткой карикатурой, каким-то беспросветным уродством, где «все высвистано, прособачено», где обитают «уродики, уродища, уроды», где — сплошная «ночная гнилость». «Все каменное» — в этом мире, в изображении котораго Ходасевич сочетает жуткий, цинический реализм с какой-то страшной фантастикой, напоминая и тем и другим Бодлэра («Окна во двор», «Под землей», «An Mariechen», «Берлинское», «Дачное», «Баллада», «У моря», «Звезды»). Олицетворение этого мира — модернизированный и опошленный Каин «с экземою между бровей», в широкополом канотье и с желтыми зубами (цикл «У моря»).

В этом уродливом мире, отраженном и искаженном в безчисленных осколках расколовшейся души, поэту не мило ничто: ему претит от истин и красот», его не радует «человечий гений», который «все бьется… то вверх, то вниз», ему «тяжко» и «больно» жить душою в творениях художников, и после прогулки по музею его утешает лишь мысль

… что в аптеке

Есть кисленький пирамидон.

Люди для него, с их «непреложным законом» и «заповедным смиреньем» — только жалкие «пузырьки в сифоне», и ему хочется ударить по миру кулаком или сойти с ума, когда он встречает безрукаго с беременной женой в синема — в этом образе для Ходасевича воплощается жалкая людская пошлость. И он не выносит:

Ременный бич я достаю

С протяжным окриком тогда

И ангелов наотмашь бью,

И ангелы сквозь провода

Взлетают в городскую высь.

Иногда кажется, что для Ходасевича весь Божий мир отражается в «грошевом казино», где

… под двуспальные напевы

На полинялый небосвод

Ведут сомнительные девы

Свой непотребный хоровод.

* * *

Ходасевич не приемлет мира, его гармонии, его мнимой устроенности (в этом он внутренно глубоко чужд и Пушкину, и Тютчеву и, пожалуй, даже Баратынскому). Но его устремленность к духу — лишь тщетная устремленность, не окончательное достижение. Как мы уже видели, духом не стать — «пока вся кровь не выступит из пор».

В минуту творческаго вдохновения пошлый мир может вдруг стать «прозрачен как стекло», но

… ту прозрачную, но прочную плеву

Не прободать крылом остроугольным,

Не выпорхнуть туда, за синеву,

Ни птичьим крылышком, ни сердцем подневольным.

И за стеклом вдруг с отвращением узнает поэт

Отрубленную, неживую,

Ночную голову мою.

Стихи «Европейской ночи», по строению резко отличные от стихов «Тяжелой лиры» — те гораздо ровней, размеренней, эти отрывисты, перебойны, почти судорожны в своем ритме — таят себе и глубокое внутреннее отличие. Устремленный к духовному, поэт, отчаявшись «прободать прозрачную, но прочную плеву», обратился вновь к миру, но не с тем чтобы принять его, а чтобы еще пуще его заклеймить, избичевать, обрушить на него всю свою злобу и ненависть. Поэзия «Европейской ночи» — страшная и жуткая — это подлинная поэзия разложения, распада, тления. Поэт клеймит пошлость мира, но вместе с тем с каким-то сладострастием в ней купается. Он вожделеет распада, ибо путь распада, путь тления — это путь к духу. В тлении он черпает вдохновение. В одном из последних стихотворений Ходасевича, уже не вошедшем в сборник, но всецело примыкающем к «Европейской ночи» (оно напечатано в кн. XXXIV «Совр. Записок») об этом сказано очень ясно:

Когда в душе все чистое мертво,

Здесь, где разит скотством и тленьем,

Живит меня заклятым вдохновеньем

Дыханье века моего.

Но не есть ли эта поэзия разложенияначало разложения поэзии? Не зашел ли поэт в духовно-поэтический тупик, из котораго он не найдет выхода, пока не сбросит «личины низкой и ехидной», которую по собственному слову носит, пока не взглянет на мир иными глазами? Ибо не тот ли только поэт, кто, по слову Гумилева, «любит мир и верит в Бога», и не в этом ли тот заветный Ходасевичевский «утешный ключ», который один спасает от двуединой соблазнительной язвы порока и смерти и превращает «тихий ад», в «невероятный Божий подарок»?