Ольга Сконечная - Русский параноидальный роман. Федор Сологуб, Андрей Белый, Владимир Набоков

символизма и декадентства » [12]. С другой стороны, психиатр-либерал, светский человек, ценитель искусств и литератор, председательствующий в Кружке свободной эстетики, Н. Н. Баженов пытался осознать это притяжение литературы к патологии по-иному. Он предпочитал «дегенерации» Маньяна и Нордау идею «прогенерации», сложностей переходного периода на пути к высшему психическому типу. По словам И. Сироткиной, «называя декадентов “вырождающимися”, Баженов видел в них материалы, собранные великим зодчим для создания чудного, но еще не построенного здания» [13]. Впрочем, если верить Белому, в участниках Кружка Баженов видел «пациентов», да и вообще был одним из средоточий мирового масонского зла [14]. Со своей стороны, писатель вывел его в романе «Маски» в фигуре репрессивного психиатра, это зло проводящего.

Вместе с тем интересно другое. Литература стремится заимствовать специальный язык болезни и во многом делает это благодаря представлениям патологических картин в учебниках. Уже старинная психиатрия повествует о симптомах душевного расстройства как о мире иного, автономного сознания. Она говорит о «бреде значений», добавочном смысле, который примешивается к восприятию реальности. Болезнь сказывается не просто в ложном, но особенном складе мысли: «Явилось в небе облако, это – символ грозящей от врагов беды, рост деревьев, вид местности – все наводит его на те или другие соображения… эти намеки видит он также в рисунках на обоях» [15]. Больной по-особому внимателен и проницателен по отношению к действительности. Уличная разноголосица звучит для него симфонией оскорблений. Он угадывает обидный смысл в мелодиях, которые насвистывают мальчишки, «он и в чириканье птиц подслушивает насмехательство над собой». Психиатры специально отмечают необычность восприятия слова и удивительные операции, которым оно подвергается у больных. Бред черпает свой материал в случайных репликах, газетных объявлениях, заметках, расписании поездов, названиях лавок, в церковной проповеди и Священном Писании. Уже замечено, что превращение необязательного и невинного в угрозу, откровение или пророчество, иными словами, все то, что называет Корсаков «невозможными символическими перетолкованиями», осуществляется подчас именно средствами языка: переставлением слогов, акцентированием фонетической оболочки и проч.

Важным источником информации о галлюцинаторных грезах на рубеже веков явилась книга В. Х. Кандинского «О псевдогаллюцинациях» (1885), неоднократно упоминаемая Андреем Белым. Будучи душевнобольным, Кандинский работал во время ремиссий, и потому его знание болезни обладало особой подлинностью. Кандинский сосредоточился на эмпирических процессах психоза, воссоздав болезненную работу сознания как сложный двигатель, настоящий «аппарат влияния», «параноидную машину», о которой впоследствии напишут Делез и Гваттари, – «машину», которая отчуждает индивида от собственных мыслей, слов и поступков. Его описания бредовых грез подробны и ярки и как бы не вполне опосредованы той дистанцией здравого смысла, которая отделяет их от читателя в рассудительных пересказах Крафт-Эбинга или Корсакова. Эти описания погружают в специфическую реальность, выдавая ее устройство: «некая машина», «вроде как бы сложного токоизбирателя, дававшая возможность оперировать с совокупностью множества систем гальванических батарей, путем различнейших, более менее сложных комбинаций этих систем…» [16], позволяющих защититься от «электрических депеш» или ударов «говорящего тока», которые посылает враг, «корпус тайных агентов» «третьего отделения», он же «орден токистов» [17]. Свидетельства Кандинского показывают тот удивительный сплав мистики, политики, техники, из которого вылита новая действительность бреда. В его передаче она оживает и демонстрирует собственную работу, собственный прием, сопоставимый с приемом литературы.

Один из примеров поразительной близости литературного и клинического обнаруживается в позднем творчестве столь модного в России Августа Стриндберга, в особенности в его романах «Ад» и «Легенды». Так, болезненная фантазия одного из персонажей, предстающая для автора не столько болезнью, сколько опять же симптомом времени, знамением его «таинственных сил», в точности повторяет бред знаменитого параноика Д. П. Шребера, относящийся к тому же периоду и превращенный в книгу им самим. У Стриндберга рассказывается: «Молодой человек, проведший первую молодость в совершенной чистоте и воспринявший самые строгие принципы, вступил в жизнь при самых благоприятных условиях. ‹…› Но однажды совершает он поступок, который не одобряет его совесть. После этого ничто уже не может его успокоить. ‹…› Душевный кризис достигает страшной высоты. ‹…› Ему кажется, что он скончался; он во всех комнатах слышит заколачивание гробов. Когда он берет в руки газету – разум его по-прежнему светел, – ему кажется, что вот-вот он прочитает объявление о своем собственном погребении. В то же время на теле делается частичное разложение, сопровождаемое трупным запахом, что отталкивает всех от его кровати и пугает его самого. ‹…› Он и теперь ясно сохранил воспоминание о том, что в то время все окружающие казались ему бледными или голубовато-бледными. Когда он вставал, чтобы взглянуть на улицу, все прохожие казались ему невероятно бледными… у молодого человека было такое чувство, что действительность, без сомнения, превышает все, что ему кажется, и всему он приписывал символическое значение. В каждой книге, которую он открывал, видел он намек на себя…» [18]За исключением возраста все совпадает здесь с опытом Шребера: в «Мемуарах нервнобольного» присутствуют те же мотивы и те же подробности: переживание «проступка», благоприятное начало карьеры, душевный кризис, уверенность в собственной кончине, подтвержденная информацией о ней в газетах и намеками в книгах, а также признаками разложения, затронувшими телесный состав, и наконец представление о других как о «голубовато-бледных» умерших… Хронологически Стриндберг не мог читать Шребера (книга вышла в 1903 году), а Шребер – «Легенды» Стриндберга (шреберовские идеи складываются до выхода «Легенд» в 1898 году). Совпадения объясняются только характерным набором компонентов, окрашенных единым колоритом эпохи, ее «опытами научного мистицизма», по выражению Стриндберга, ее сплавом натурализма, религиозности, техницизма, характерными для обоих авторов. Эти совпадения свидетельствуют и о том, сколь легко одно переходит в другое: показания бреда поселяются в картинах текста.

Вместе с тем, согласно авторитетной точке зрения К. Ясперса, «Ад» и «Легенды» написаны Стриндбергом «на высоте процесса» [19], то есть на стадии развившегося психоза. В самом деле, в них обнаруживаются черты, разоблачающие патологическую, а не художественную мотивировку пишущего [20]: монотонность и вязкость сюжета, где бесконечно восстанавливается сцена оккультного преследования персонажа, особая, сновидческая невыразительность деталей, особый физиологизм духовных откровений (ибо «духи стали натуралистичны, как время, не довольствующееся больше видениями [21]»), особая конспирологическая логика и т. д.

Читать дальше