Ольга Сконечная - Русский параноидальный роман. Федор Сологуб, Андрей Белый, Владимир Набоков

Однако, оставив в стороне эти последние основания, последние определения феномена, располагающиеся в разных сферах (сексуальной, мифологической, метафизической, социальной, лингвистической, «бессознательно» – «производственной»), подчеркнем те моменты в описании параноидального мира, его, по выражению Канетти, «структуры» и «населенности», которые сходны у многих авторов и становятся точками взаимодействия их концепций. Эти моменты позволят нам приблизиться к неким общим законам паранойи как определенного типа мышления, которое может быть воспроизведено (угадано или пережито?) в литературной поэтике.

– Психоз являет собой глобальный разрыв с реальностью. Шребер свидетельствует о том, что «в мире произошли глубочайшие внутренние изменения». В силу неких причин индивид более не находит себя в прежней действительности. Ему приходится перестроить ее так, чтобы она каким-то образом согласовалась с его новой самостью. Согласно Фрейду, «процесс создания бредовых представлений, который мы принимаем за симптом болезни, в действительности является попыткой исцеления, реконструкции» [65], попыткой поставить все «на свои места» [66].

– Главный прием перестройки, по Фрейду, – проекция. Мир отныне делается зеркалом, делается отражением «я» и его агрессивных интенций. Есть только «я» и «они» и направленные друг на друга зеркальные маневры. Проективность определяет особую роль пространственных образов, которыми изобилует параноидальное мышление. Движение границы собственного тела, его разрастание и убывание, вытеснение и поглощение соседей, вбирание их в себя и «заселенность» ими, опасность растворения в «чужих» и т. д. – таковы фигуры проективности.

Те же образования изучает Канетти. Для Канетти, не доверяющего сексуальному основанию паранойи, они порождены инстинктами власти. Точнее – непосредственно их воплощают. В них явлен сам властитель: его одержимость позицией, его забота о самотождественности и самораспространении, его завороженность масштабом и «далью». «Мания величия и мания преследования, – говорит Канетти, – существуют в нем одновременно и обе заключены в его теле» – разбухшем, проницаемом другими. В «теле деспота», как впоследствии, вслед Канетти, назовут его Делез и Гваттари.

У Лакана – иначе. Незнание своих границ и их неусыпное восстановление, отчаянная борьба за место – все это вписано во всякое «я». Наше «я» – проективно, паранойя – это то, что лежит у истоков каждого, скрыто в нашей глубине и во время психоза выходит на поверхность.

Существа, возникающие в бредовых грезах, предстают дробными, распадающимися на двойников и серии. «Подобное рассредоточение типично для паранойи»; «паранойя распускает идентификации» [67], – говорит Фрейд. Дробность, по Юнгу, помогает душевнобольным «отнять силу, так сказать “депотенцировать” сильнодействующие на них личности» [68]. Психотическое дробление, по Лакану, вскрывает устройство «я», достает со дна укорененный в нем недостаток целостности. Сквозь непрочное единство проступает всегда живущий, но в норме – скрытый и прирученный фантазм «разъятого тела» и преследующих частей, наводняющих, впрочем, и наши сны, неврозы, создания искусства [69]. Ничто не сохраняет самости в распадающемся мире. Преследователь, как и преследуемый, обезличен, беспол и, значит, уменьшен, обращен в тень, претворен во множество «вороватых существ».

Дроблению-уменьшению сопутствует слипание в особые множества, «земли» или «Братья Кассиопеи» в мире Шребера. В связи с ними Лакан вспоминает фрейдовскую тему агрессивного клана, первобытной орды. У Канетти, в его минералогии власти, эти «земли» зовутся «массовыми кристаллами». Последние определяют особые единства. Каждый член подобного единства образует его границу и облачен в униформу корпорации: полиции, религиозного ордена, тайного общества, профсоюза.

Параноидальный мир в целом стремится к убыванию, согласуясь с характерной для него идеей конца света. О ней говорят все исследователи, определяя ее как проекцию душевной катастрофы (Фрейд), как этап небытия, преодолеваемый культурным героем (Юнг), как переход от «наличного бытия» к экзистенции (Ясперс), как миф, используемый властью для уничтожения массы (Канетти), как распад языка (Лакан), как закат капитализма и победу шизофренического хаоса над иерархической параноидальностью (Делез).

Рожденная бредом вселенная требует новой причинности. Все интерпретаторы отмечают, что паранойя тяготеет к особой связности или системе, Канетти называет это «манией каузальности», «когда каузальность становится самоцелью. ‹…› Обоснование становится страстью, находящей себе выражение по любому поводу» [70]. По словам Мазина, комментирующего Фрейда, восстановить мир для параноика означает «собрать его на других причинных основаниях». «Пересмотру подвергаются именно причинно-следственные связи». 25 мая 1897 года в рукописи, отправленной Флиссу, Фрейд указывает на то, что смещению при паранойе подвергается каузальный порядок [71].

Для мании преследования такой измененной каузальностью, особой связностью или «рационализацией» явится идея заговора. «Когда подступит нечто странное, оно будет разоблачено как кем-то инспирированное» [72]. Заговор направлен против больного, и главным заговорщиком выступает Флехсиг, а также и Бог. При мании величия заговор сохранится, ибо сохранится и «режим» преследования, но этот заговор обретет акцент избранничества, станет знаком Божьей любви.

Все клиницисты отмечают роль вербальных галлюцинаций при паранойе. Фрейд, выведший грамматические формулы проекции, впервые мыслит особый язык психоза. Семиотической работой предстает у Ясперса «первичное бредовое переживание». Оно есть непосредственное знание о значениях, «непреодолимо навязывающее себя» [73]. По Лакану, все значения стягиваются до одного-единственного, загадочного, но неоспоримого смысла. Он ни к чему не отсылает и потому создает ощущение абсолютной полноты и непроницаемости. Является последняя правда, ни на что не похожая, всеобъемлющая и не покрывающая никакого опыта. Психоз открывается «мерцанием огромного значения», чего-то бесконечно пустого и полного. «Душегубство» – называют его голоса. Оно имеет отношение только к субъективности больного, распаду его «я». Впрочем, согласно Лакану, психоз определяется не особенностью значений, но той новой, отчужденной позицией, которую занимает субъект по отношению к языку. Шребер более не участник коммуникации, но свидетель или регистратор собственной, утратившей цельность самости. Голосами-«регистраторами» полон его мир. Отчужденная позиция являет себя в особой форме психотической речи, предстает в «тяжелых», автономных означающих, которые, в отрыве от значений, «поют в одиночку». Говорение при психозе непосредственно связано c телесностью (идея этой связи в особенности подчеркивается Канетти и Делезом: говорение, или означивание, как схватывание словами принадлежит позиции власти, телу деспота). Поэтому специфическими параноидальными героями могут быть спроецированные вовне органы, части тела.