Михаил Веллер - Песнь торжествующего плебея (сборник)

4. В упор не помню, как звали (двадцать лет прошло) ответсекра «Молодежи Эстонии» – незатейливого мужика с внешностью жилистого Дуремара, привыкшего запивать жареных пиявок разведенным спиртом.

– Веллер! – окликнул он меня, новичка, проходящего по коридору, через открытую дверь своего кабинета. – Тебя как зовут? Имя твое как?

– Михаил.

– Вот так и надо писать – Ми-ха-ил, – с высот опыта научил он, демонстративно вписывая недостающие буквы под моим материалом. – А то что это значит – «М.»?

– Я так подписываюсь – «М. Веллер», – сказал я.

– Неправильно подписываешься! – грянул он. – Так в газете не подписываются.

– Почему?

– Потому. Потому что!

– Почему?

– Иди сюда. Вот сюда. Смотри сюда. Видишь, как все подписываются? И ты так же чтоб.

– Зачем?

– Что – зачем? Чтобы красиво. Правильно. Полностью. В газете должно быть о-д-н-о-о-б-р-а-з-н-о! Понял? Иди. Теперь знаешь, как подписываться.

Сейчас я уже не могу понять, почему был знаком с таким количеством пьяниц. Избирательность памяти – или прихоть судьбы? Или просто у Господа не было для меня другого народа?

Ответсекр потом ушел в тюрьму – на повышение. Редактором газеты Республиканского управления исправительно-трудовых учреждений. Типа «Красный концлагерь». Всех бы моих редакторов туда.

Через несколько лет мы столкнулись на улице: он был в майорской форме, жеваной, как промокашка, но с лицом не выше прапорщика. Лицо выражало трудовые двести пятьдесят граммов после ежедневной тюремной вахты. Я подарил ему только что вышедшую первую книгу.

– «М. Веллер», – огорченно прочел он. – Так ты и не научился правильно подписываться, Веллер!..

Так для меня и остается загадкой, почему столь многие редакторы хотят научить меня написанию моего же имени. Ведь прописано в авторском праве и право автора на любой псевдоним – отдельной статьей! Вот захочу – и буду подписываться вообще «АЛСУ»! Большими буквами. Или «ДеЦл». Или «МкКормик». Но пристрастие редактора к общепринятости и е-д-и-н-о-о-б-р-а-з-и-ю неистребимо.

5. О первая книга! О многонедельные муки дефлорации, переходящей в перфорацию! О сладость грез о садистском убийстве!

Его звали Айн Тоотс, и я любил его, как стокгольмский заложник любит своего террориста. Бесконечно терпеливый – он улучшал мой язык в полную меру своего разумения и в полном объеме Академической грамматики. И он таки заставил меня научиться манипулировать теорией русского языка до уровня изощренной казуистики – когда аргументировать и доказать можно любое написание.

Это было не редактирование – но стилистическое соавторство. Он клал силы на то, чтобы я писал так, как писал бы он, если бы писал. Из прочих незабываемых дней два он потратил на то, чтобы выгладить синтаксис рассказа, который я писал месяц. Еще два дня я отвоевывал назад свои законные пятьдесят процентов. Шел торг – это будет по-вашему, но в этом вы уступите мне.

«Забыть? Забвенья не дал Бог…» «…в багровых рубцах от повода.» менялись на «…багровых от повода рубцах.» Мотивировка? По аналогии: «Мокрая от воды рубашка». Мокрая от воды, багровые от повода. Вопль: но рубец от повода – однако рубашка не от воды! Рубец – результат действия повода, багровый – его определение, но рубашка – не результат воды, результат – мокрая!!! Фиг. Непробиваемый бронежилет на голове. Грамматика!! Рубашка подлежащее, мокрая – определение, от воды – дополнение, примыкающее к слову «мокрая» и распространяющее определительный оборот. Рубец – подлежащее, багровый – определение, от повода – дополнение, и оба второстепенных члена предложения соотносятся с главным и поясняют его вне связи друг с другом. Но! В Академической грамматике редактор этого не нашел. Ну не все там есть. И финиш! Он был на грани истерики, я – безумия. И вот так – по восемь часов в день.

Он был расположен ко мне. На Рождество он пришел в мою халупу с домашними пряниками и коньяком. Он взял мою книгу из самотека и отстаивал в издательстве. Если бы не он – кто знает, могла бы она и вообще не появиться – конец брежневской эпохи, все щели зацементированы. Но он был – редактор. И дело его было – редактировать. В среднем – две поправки на страницу: запятая, предлог, флексия, падеж, синоним.

…Давно я восстановил везде собственное написание. Редактура осталась лишь в первом издании сборника «Хочу быть дворником». Разницы не заметит, наверное, никто, кроме нас с ним – и то если он сверит с хранящейся у него книжкой. Чего ж я бился головенкой о столешницу, а он хрустел пальцами?

А того, что если ты добиваешься единственно верного написания до боли в сердце и удушья во сне – любое вмешательство лишает твою работу смысла, а тебя – веры в то, что совершенство достижимо. Вишь: и так можно, и сяк можно – так чего ради пуп рвать? А перестанешь рвать – и хана тебе: пополнишь ряды коекакеров. Согласие на редактуру означает отказ от работы в полную силу, означает признание, что писать кристально ты все равно не можешь. А вот это – категорически неприемлемо.

6. Молодые ведь уже не знают – цензура в Советском Союзе называлась Главлит. И была толстая книга – свод правил, чего нельзя. Охрана Военной и Государственной тайн в печати. Статья первая – книга секретна, и упоминать об ее существовании запрещено. Считалось, что ее нет. И перечень – чего нельзя писать – был, таким образом, тоже секретным. Тебе не положено знать, чего нельзя, понял? Но – нельзя! И цензора знать тебе нельзя, и видеть его нельзя, и упоминать об его существовании нельзя. Тайна охраны тайны.

Но был в этом охранном деле еще один подлый нюанс. Неверно думать, что цензоры, обычные советские чиновники, стояли на страже незыблемых устоев социализма. Ноу. Они бдили за конкретностями. Цифры, факты, упоминания чего нельзя. А разные жизненные коллизии в литературных произведениях, неподобающие советскому человеку мрачные настроения и внебрачные связи, фривольные словечки и оголтелые выпивки – это все было отдано на откуп и под ответственность редакторов. Вплоть до административных и партийных мер за проскакивание разной чуждой отрыжки.

Редактор дорожил своим местом и опасался всего. Вздрючат, исключат, уволят.

Итак, был у меня в одном рассказе старший лейтенант 327-го мотострелкового полка. Но упоминать номера частей и подразделений – нельзя. Что и довел до моего сведения редактор – без всякого цензора, чтоб не пустить до него свой возможный промах.

Я брыкаюсь: это ведь вымысел, не документалистика, не журналистика, ни слова о дислокации и кадровом составе! Нельзя.

Я предлагаю: плевать на номер, сойдет любой, лишь бы конкретный, конкретность мне нужна, для достоверности. Давайте заменим на 728-й? Или 406? Нельзя.