Борис Вадимович Соколов - Расшифрованная «Белая Гвардия». Тайны Булгакова

Между тем еще за каких-нибудь десять лет до написания «Белой гвардии» Булгаков исповедовал неверие в Бога. Сестра Надя, которая была очень близка с Михаилом, особенно в юные годы, засвидетельствовала в дневнике его отпадение от религии. 25 марта 1910 года она записала: «Теперь о религии… Нет, я чувствую, что не могу еще! Я не могу еще писать. Я не ханжа, как говорит Миша. Я идеалистка, оптимистка… Я – не знаю… – Нет, я пока не разрешу всего, не могу писать. А эти споры, где Иван Павлович (Воскресенский. – Б.С. ) и Миша защищали теорию Дарвина и где я всецело была на их стороне – разве это не признание с моей стороны, разве не то, что я уже громко заговорила, о чем молчала даже самой себе, что я ответила Мише на его вопрос: «Христос – Бог, по-твоему?» – «Нет!»

Только, когда теперь меня спросят о моих личных чувствах, о моем отношении к вере, я отвечу, как Иван Павлович:

«Это интервью?» и замолчу (позднейшее примечание Надежды Афанасьевны: «Иван Павлович был, по-видимому, совершенно равнодушен к религии и спокойно атеистичен и вместе с тем глубоко порядочен в самой своей сущности, человек долга до мозга костей». – Б.С. )… Я не знаю! Я не знаю. Я не думаю… Я больше не буду говорить… Я боюсь решить, как Миша (позднейшее примечание НА. Булгаковой-Земской: «неверие». – Б.С. )… я тороплюсь отвечать, потому что кругом с меня потребовали ответа – только искренно я ни разу, – нет, раз – говорила… решить, решить надо! А тогда… – Я не знаю… Боже! Дайте мне веру! Дайте, дайте мне душу живую, которой бы я все рассказала». По тону записей Надежды Афанасьевны чувствуется, что она гораздо более страстно переживала вопросы веры и неверия, тогда как Булгаков в то время был ближе к «спокойному атеизму» И.П. Воскресенского, и это спокойствие сохранялось и в его позднейших колебаниях между верой и неверием.

Однако потрясения революции и Гражданской войны вновь вернули Булгакова к вере. Он записал в дневнике 26 октября 1923 года: «Сейчас я просмотрел «Последнего из могикан», которого недавно купил для своей библиотеки. Какое обаяние в этом старом сантиментальном Купере! Там Давид, который все время распевает псалмы, и навел меня на мысль о Боге.

Может быть, сильным и смелым он не нужен, но таким, как я, жить с мыслью о нем легче. Нездоровье мое осложненное, затяжное. Весь я разбит. Оно может помешать мне работать, вот почему я боюсь его, вот почему я надеюсь на Бога».

Характерно, что в романе Алексей Турбин предстает или атеистом, или агностиком, каким им и был Булгаков во время действия «Белой гвардии». Это проявляется и в его беседе с уверовавшим в Бога бывшего поэта-богоборца Русакова: «Часы молитвы придется сократить. Они вас будут утомлять, а вам необходим покой… Батюшка, нельзя так, – застонал Турбин, – ведь вы в психиатрическую лечебницу попадете. Про какого антихриста вы говорите?… Нельзя зарекаться, доктор, ох, нельзя, – бормотал больной, напяливая козий мех в передней, – ибо сказано: третий ангел вылил чашу в источники вод, и сделалась кровь. «Где-то я уже слыхал это… Ах, ну конечно, со священником всласть натолковался. Вот подошли друг к другу – прелесть». А в финале той версии романа, которая не была закончена публикацией в журнале «Россия», Турбин обращается к Богу с характерной для агностика оговоркой: «Господи, если ты существуешь, сделай так, чтобы большевики сию минуту появились в Слободке. Сию минуту. Я монархист по своим убеждениям. Но в данный момент тут требуются большевики». По всей видимости, с этого момента начинается путь Турбина к вере. Вероятно, точно так же дореволюционный атеизм Булгакова исчез под влиянием потрясений Гражданской войны. Точно так же Алексей Турбин показан убежденным монархистом, каким и был Булгаков в 1918 году (хотя, заметим в скобках, сочетание монархизма и атеизма не слишком естественно). Однако в период работы над романом писатель монархистом уже не был. Вероятно, в отказе от монархизма его излечил крах белого дела, во многом обусловленный бестолковостью штабов и генералов, многие из которых, вроде гетмана Скоропадского, прежде были близки к императору. В дневнике писателя 15 апреля 1924 года следующим образом прокомментированы слухи о том, «будто по Москве ходит манифест Николая Николаевича» (Младшего), дяди Николая II и главы дома Романовых: «Черт бы взял всех Романовых! Их не хватало». Согласимся, что такая фраза в устах русского монархиста абсолютно немыслима.

На вопрос «Заплатит ли кто-нибудь за кровь?» Булгаков дает уверенный ответ: «Нет. Никто». В тексте романа, который Булгаков отдал в журнал «Россия», слов о цене крови еще не было. Но позднее, в связи с работой над пьесой «Бег» и зарождением замысла романа «Мастер и Маргарита», вопрос о цене крови стал одним из основных, и соответствующие слова появились во втором томе парижского издания романа.

Ставя вопрос о цене крови, Булгаков, возможно, ориентировался также на следующую мысль генерала Михаила Константиновича Дитерихса, который в своей книге, посвященной убийству царской семьи, утверждал: «Еврейские главари советской власти на крови христианской интеллигенции взрастили и закалили российский пролетариат для завершения кровавой большевистской эпопеи кровавыми еврейскими погромами.

Разрешала ли когда-нибудь кровь «еврейский вопрос?»

Никогда.

«Еврейский вопрос» в глубоком значении – это вопрос идейный. Преследования, насилия, избиения не разрешают идей, а утверждают их последователей и создают им ореол мучеников, жертв. Так, в первые три века ужасных гонений, изуверских истреблений последователей идей Христа христианство укрепилось, разрослось и победило окончательно мир».

Булгаков, весьма настороженно относившийся к евреям, вместе с тем был категорическим противником погромов, и именно убийство еврея становится символом всех страданий, которые претерпел город под властью Петлюры. Кровью же, как был убежден писатель, не разрешается не только еврейский вопрос, но и ни один серьезный вопрос прошлого и настоящего.

Надо сказать, что Дитерихс, возглавлявший следственную комиссию по расследованию убийства царской семьи, отличался патологическим антисемитизмом и без каких бы то ни было оснований считал убийство Николая II ритуальным убийством.

Народная стихия, поддержавшая Петлюру оказывается в романе мощной силой, сокрушающей слабую, по-своему тоже стихийную, плохо организованную армию Скоропадского. Ведь герои романа идут защищать город стихийно, поддаваясь благородному порыву, однако так и не находится силы, способной их организовать.

Именно в недостатке организации обвиняет гетмана Алексей Турбин. Однако эта же народная сила оказывается бессильна перед силой хорошо организованной – большевиками. Организованностью большевиков невольно восхищается Мышлаевский и другие представители Белой гвардии. А вот осуждение «наполеонов», несущих людям страдание и смерть, Булгаков вполне разделяет со Львом Толстым, только Петлюра и Троцкий для него не миф, как Наполеон для Толстого, а реально существующие и по-своему выдающиеся личности, которые вследствие главенствующей роли должны нести и более высокую ответственность за преступления своих подчиненных (впрочем, грядущие преступления ЧК еще только смутно угадываются в снах Алексея Турбина, да и то лишь в неопубликованном при жизни Булгакова варианте романа).