Владимир Рудинский - Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Надо еще прибавить, что, вразрез с популярным анекдотом, Крылов скончался отнюдь не от несварения желудка, а от воспаления легких, – болезни, ничего не имеющей общего с приписываемым ему легендарным обжорством. Грустно разрушать застарелые иллюзии, которые публике «дороже тьмы низких истин», но, увы, сомнений тут быть не может, поелику на этот счет сохранились вполне ясные и официальные медицинские справки.

Впрочем, все это – лирическое отступление, т. к. Климов не говорит о Крылове, как о человеке, а лишь об одной его басне, которую приводит и комментирует. Но правильно ли комментирует? That is the question.

Мораль басни такова, что писатель, развивающий вредные идеи, хуже разбойника; этот последний опасен только пока жив, и для окружающих. Тлетворные же мысли имеют свойство распространяться все дальше и шире, и на века…

Зная время и взгляды Крылова, умного и трезвого консерватора, можно даже догадаться, какого «сочинителя» он в первую очередь имел в виду; вряд ли не Вольтера.

Но ставил ли себе Иван Андреевич цель заклеймить всех своих собратьев по ремеслу, а с ними и самого себя?

«Свежо предание, а верится с трудом»! Мне, решительно, так кажется, что, спросить его, он бы свою мысль пояснил следующим образом (притом, удивившись, что его не поняли):

«Писатель, который служит высокому и нравственно безупречному идеалу, – полезен и достоин поощрения; вот если он примется сеять разрушительные и гибельные понятия, то тогда, поистине, уподобится разбойнику».

Итак, в согласии со своим жизненным опытом и представлениями своей эпохи, Крылов выражает, собственно, здесь убеждение в силе печатного слова, – и было бы трудно ему возразить. Но это слово есть, само по себе, могучее оружие; в руках героя и рыцаря, оно творит добро, а в руках бандита – зло. Кое-что об этом Крылов даже и сказал в другой своей басне, про булат, оказавшийся быстро бесполезным, когда крестьянин стал его употреблять для колки дров…

Не подтверждает ли именно такую точку зрения и сам Климов, приводимыми им примерами? Вот что он нам сообщает: «Говоря о писателях, знаменитый революционер Робеспьер сказал так: "Писателей нужно объявить вне закона, как самых опасных врагов народа"».

Можно прибавить, что в устах «неподкупного» это отнюдь не была пустая фраза: он и на практике послал на гильотину лучшего поэта современной ему Франции, Андре Шенье [92], – как, впрочем, и самого крупного ее ученого, Лавуазье.

Но тот факт, что талант, гений, свободная мысль, – самая страшная угроза для узурпаторов и тиранов, никак не может доказывать, что это суть вещи ненужные или бесполезные.

Большевики, например, не только приняли, но и продуманно углубили правило своего предшественника. Непослушных поэтов и писателей они убивали, от Гумилева до Мандельштама; тех же, что соглашались им служить, осыпали благами и употребляли для своей выгоды.

Однако для нас-то, казалось бы, те, кого они гнали и уничтожали, совсем не преступники, а невинные жертвы, порою же и герои.

И кто же сейчас, когда, очевидно, пробил роковой для большевизма час, наносит ему самые грозные и чувствительные удары? Такие писатели, как Александр Исаевич Солженицын и Владимир Емельянович Максимов [93].

Если же умеренный по настроениям писатель Чарльз Сноу [94], автор интересной серии романов из быта Англии наших дней, как выражается Климов, «говорит о своих собратиях по перу, что «девять писателей из десяти – политически порчены», то это – вполне закономерно, речь явно идет о расплодившейся на Западе категории «прогрессивных» писателей, типа тех Элиотов [95], Арагонов [96]и Сартров, которых так метко пригвоздила к позорному столбу Надежда Мандельштам [97]в своей «Второй книге».

Так что, вот: полагаю, мы должны не осуждать всех писателей, а различать среди них тех, кто служит добру, и тех, кто служит злу. Иначе выйдет очень нехорошо: будем, как слепой богатырь, лупить дубиной по своим, с большим уроном для нашего дела.

Впрочем, если спросить самого Климова, служит он добру или злу, то ведь он, наверное, ответит, что он-то из тех писателей, которые трудятся на благо человечества. А значит, такие все же есть в природе?! Пожелаем ему, сообразно этому принципу и действовать, – тем более, что Бог его способностями не обидел, – но только не увлекаться слишком прямолинейными и чересчур просто все объясняющими теориями; на самом деле, таковые всегда заводят в тупик.

Некрасов давал писателям и журналистам своего времени очень неплохой совет, уместный и в наши дни: «Осторожность, осторожность, осторожность, господа!».

«Наша страна» (Буэнос-Айрес),

21 января 1975, № 1299, с. 1–2.

Давно уже поддерживая дружескую переписку с Г. П. Климовым, я неизменно получаю от него в подарок его новые книги: «Крылья холопа» (дополненное издание «Берлинского Кремля», драгоценное объективным и детальным описанием советской оккупации в Германии и настроений в СССР в эпоху Второй мировой войны); «Князь мира сего» (где, с чисто литературной точки зрения, особенно великолепна увлекательная и жуткая вступительная часть, печатавшаяся когда-то в «Возрождении»); «Имя им легион» (где тоже сильна завязка и есть отдельные прекрасные места, но где чересчур настойчивая пропаганда автором его своеобразных мнений в области политики, истории и даже богословия, немало вредит художественному эффекту).

Плохо расплачиваясь за любезность писателя, я – наряду с обсуждением интересующих нас обоих проблем магии и демонологии, примитивных религий, обычаев различных диких племен, – постоянно подвергаю резкой критике его творчество, не столько с эстетических, как с идеологических позиций.

Активно нападаю я, в частности, на несколько огульные осуждения в его романах евреев и новейших эмигрантов в целом. Ибо, на мой взгляд, человек отвечает за свои мысли и, главное, поступки, а за происхождение никто не может отвечать, – иначе мы впадаем в худшие нелепости большевизма и национал-социализма. Да и нет в природе, и не может быть, худых народов или хотя бы социальных классов; везде есть скверные и хорошие люди. Впрочем, – надеюсь, я не выбалтываю тут секрета! – на самом-то деле, в жизни, Григорий Петрович человек гораздо более широкий и терпимый, чем в своих произведениях, в которых он, умышленно или невольно, заостряет до крайности свои убеждения.

Другой пункт споров состоял, до сих пор, в моем скептицизме насчет предположения Климова об оккультном засилии в нынешнем западном мире гомосексуалистов и лесбиянок, особенно в сфере искусства и литературы. Но что до данного вопроса, за последнее время я начинаю сомневаться: а, может статься, мой оппонент-таки и прав?