Николай Наседкин - Тайна Достоевского

Здесь необходимо сделать пространную выписку, читая которую забываешь, что это Достоевский пишет якобы не о себе, что это рассказ Ивана Петровича: «Вот в это-то время, незадолго до их (Ихменевых. – Н. Н. ) приезда, я кончил мой первый роман, тот самый, с которого началась моя литературная карьера, и, как новичок, сначала не знал, куда его сунуть. … Я же просто стыдился сказать им, чем занимаюсь. Ну как, в самом деле, объявить прямо, что не хочу служить, а хочу сочинять романы …. И вот вышел наконец мой роман. Б. обрадовался как ребёнок, прочитав мою рукопись. Нет! Если я был счастлив когда-нибудь, то это даже и не во время первых упоительных минут моего успеха, а тогда, когда ещё я не читал и не показывал никому моей рукописи: в те долгие ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной любви к труду; когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими; любил их, радовался и печалился с ними, а подчас даже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим…»

Потом происходит читка романа Ивана Петровича вслух, и слышатся-приводятся суждения Наташи и её родителей. Здесь воссоздана в художественном виде история выхода в свет «Бедных людей», первые критические мнения (в первую очередь – Белинского), опасения родных Достоевского за него, решившего бесповоротно сделаться профессиональным писателем…

В те времена не было в журналах и газетах рубрик типа: «Как мы пишем», «В творческой мастерской» и прочих, под которыми маститые литераторы щедро делились бы профессиональными секретами. По-видимому, Достоевский первым из русских писателей заговорил об обыкновенно скрытой от читателя «подводной части» творческого труда. Вот, к примеру, интересное признание, сделанное под именем Ивана Петровича: «Я заметил, что в тесной квартире даже и мысли тесно. Я же, когда обдумывал свои будущие повести, всегда любил ходить взад и вперёд по комнате. Кстати; мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и мечтать, как они у меня напишутся, чем в самом деле писать их, и, право, это было не от лености. Отчего же?..»

И ещё отрывочек из романа, который, если не сделать ссылку, можно, нимало не сомневаясь, посчитать за выдержку из письма Достоевского: «…всё роман пишу; да тяжело, не даётся. Вдохновение выдохлось. Сплеча-то и можно бы написать пожалуй, и занимательно бы вышло, да хорошую идею жаль портить. Эта из любимых. А к сроку непременно надо в журнал. Я даже думаю бросить роман и придумать повесть поскорей, так, что-нибудь лёгонькое и грациозное и отнюдь без мрачного направления…»

Вот эту-то постоянную боязнь – испортить замечательную идею, торопясь кончить к сроку, из-за денег – и «подарил» Достоевский своему герою-автору. Вернее, он сделал его по своему образу и подобию бедным литератором и наделил всеми вытекающими отсюда последствиями. Иван Петрович живёт не в комнате даже, а в каком-то «сундуке»; частенько приходится ему, отрываясь от своего романа, наниматься к антрепренёрам писать компилятивные статьи за несколько несчастных рублей; рукописи свои (которые через сто лет будут по листочкам разыскивать!) он, за неимением портфеля, перевозит из «сундука» в «сундук» в подушечной наволочке; костюм его жалок и плохо на нём сидит; и он, по меткому замечанию Валковского, питается полгода одним чаем… Не будем делать сопоставления с аналогичными реалиями из жизни самого Достоевского, потому что это хорошо известно из написанных биографий писателя и его эпистолярного наследия.

Для Ивана Петровича, как и для Достоевского, толчком к творчеству служит не родившаяся на пустом месте, не надуманная мысль, а впечатление реальное, событие действительности. «Я вздрогнул. Завязка целого романа так и блеснула в моём воображении…», – восклицает он, увидев старика Смита, и далее в двух строках обозначает сюжетную линию «Униженных и оскорблённых», связанную со стариком и Нелли.

Обратим внимание ещё на одно общее профессиональное качество этих двух писателей – на их поразительную работоспособность. «Я хочу сделать небывалую и эксцентрическую вещь: написать в 4 месяца 30 печатных листов, в двух разных романах, из которых один буду писать утром, а другой вечером и кончить к сроку…» – «…сегодняшний вечер вознаградит меня за эти последние два дня, в которые я написал три печатных листа с половиною…» Неправда ли, одна рука? Первая фраза принадлежит Фёдору Михайловичу , вторая – Ивану Петровичу

И, наконец, Иван Петрович высказывает в разговоре с Наташей одну из постоянных и наболевших своих мыслей: «– Ты только испишешься, Ваня, … изнасилуешь себя и испишешься; а кроме того и здоровье погубишь. Вон С***, тот в два года по одной повести пишет, а N* в десять всего только один роман написал. Зато как у них отчеканено, отделано! Ни одной небрежности не найдёшь.

– Да, они обеспечены и пишут не на срок; а я – почтовая кляча…»

Достоевский очень болезненно воспринимал упрёки в «небрежности» стиля, в «одинаковости» языка своих персонажей и постоянно сравнивал разность условий творчества у себя и у С*** (Л. Толстой?),N* (Гончаров?) и других современных ему писателей. Вспомните – «ни единый из литераторов наших …не писал под такими условиями». Наряду с Достоевским ещё один писатель творил под такими условиями» – его литературный двойник Иван Петрович.

Одно из отличий настоящего талантливого писателя от графомана состоит в том, что первого даже заслуженные похвалы и восторги не пьянят до потери достоинства, а второго и грубо сочинённая лесть без промаха сбивает с ног. Чуть дальше речь будет идти об эпизоде из «Бесов», где размяк «романист» фон Лембке под натиском лживых восхвалений Петра Верховенского. Аналогичная сцена есть в «Униженных и оскорблённых». Здесь тоже не без задней мысли пытается подъехать к Ивану Петровичу князь Валковский и с лисьими интонациями из известной басни извергает из своих грязных уст целый фонтан сиропа: «…развернул ваш роман и зачитался … Ведь это совершенство! Ведь вас не понимают после этого! Ведь вы у меня слезы исторгли!..» Но Иван Петрович, которому Валковский самоуверенно отвёл в данной сцене роль вороны, абсолютно не реагирует на эти, взятые сами по себе, в общем-то, справедливые слова. Зато сколько искренней радости доставляет герою-автору реакция маленькой Нелли, или тех же Ихменевых при чтении его книги. Их мнение, тех, для кого он писал, наиболее дорого ему.

…Иван Петрович умирает и знает о близости смерти. После первого упоительного успеха, когда сердце переполнено грандиозными творческими замыслами, при сознании мизерности сделанного и при мысли, что не успел ещё сказать «нового слова» тяжело умирать. Достоевский и здесь сумел передать всю глубину мучительного отчаяния и грусти обречённого литератора, потому что и сам пережил это ожидание смерти в расцвете лет в страшном для него 1849 году.