Владимир Бушин - Живые и мертвые классики

Однако даже после того, Юра, как по твоему требованию доступ в газету мне вдруг закрыли, я счел нужным в «Московском литераторе» заявить: «В целом мое отношение к «Патриоту» одобрительное, газета делает важное патриотическое дело. Иначе я не пришел бы сюда». Ну, а критические соображения у меня были, есть, и я открыто высказывал их и «Советской России», и «Правде», и «Завтра», и «Дуэли», и «Нашему современнику»…

И вот все забыто, перечеркнуто, брошено коту под хвост. «Встать! Суд идет!.. Ваша фамилия, имя, год рождения, род занятий, национальность?.. Именем Российской Федерации…» Батюшки, да что читатели-то на это скажут? Мало того, что «Патриот» закрыл доступ на свои страницы патриоту, а теперь еще и судит патриота…

— Да за что же, Иван? — говорю. — Уж не за то ли, что я возмущался пространной публикацией у них комически несуразного Рыбкина с дюжиной фотографий, дружка Березовского, или хохотал, когда появился у них на пяти страницах какой-то нестабильный Жеребчиков опять с четырнадцатью фотографиями, на одной из которых этот Жеребчиков-Кобылкин чуть не в обнимку с главным редактором.

Шевцов точно не знал, но все же разговор с ним я закончил так:

— Уж ты, Иван, замолви там за меня словечко этим осьминогам. Больно неохота в возрасте Льва Толсто за решетку или за колючую проволоку.

Иван, добрая душа, обещал.

Но вскоре случилось несчастье, которое, вероятно, только и спасло меня от суда: «Патриот» сгорел. В прямом буквальном смысле — дотла. Все семь или восемь кабинетов с мебелью, рукописями, книгами, оргтехникой. Погибли и два ордена журнала — Трудового Красного Знамени и Красной Звезды. Ну, после такой беды какие могут быть счеты.

Узнав о пожаре в тот же день, я сразу позвонил по мобильнику Николаю Тимофеевичу Литвинову, заместителю главного, и выразил сочувствие в беде. Потом — Проханову в «Завтра», Ягунковой и Спехову в «Правду», в «Советскую Россию» на автоответчик, Мухину в «Дуэль», Козенковой в «Молнию». Там никто ничего не знал. Вот она, сплоченность оппозиции! И сажать начнут поодиночке, а «товарищи в борьбе» и об этом знать не будут. Просил дать хотя бы информацию. Все откликнулись, дали хорошие публикации.

Однако, исполнив то, что полагалось, я с ужасом подумал: ведь в поджоге могут заподозрить именно меня! Действительно, однажды Станислав Куняев закатил мне жуткую истерику в редакции «Нашего современника» — и вскоре на его кабинет обрушилась стена соседнего дома, слава Богу, ночью; недавно «Русский вестник» напечатал поносную статью Валентина Сорокина о Ленине и обо мне, — и через пару дней, как мне говорили, там произошел взрыв в компьютерном цехе… А теперь вот отличился Ванюша Савельев, магистр государственного управления, как он подписывает статьи. Не так давно он гневно грозил в «Патриоте» супостатам моим именем. А получив Шолоховскую премию, тоже напечатал там поносный стишок обо мне, — и вот все сгорело дотла! Ах, магистр!.. Управлял бы ты государством и не трогал поэзию.

Позвонил одному приятелю посоветоваться. Узнав о пожаре, он сказал:

— Конечно, я им, как и ты, от души сочувствую, сожалею, но, как человек верующий, скажу, что этого можно было ожидать, ибо Ларионов, Сорокин, какой-то Дундич и сам Бондарев вздули на страницах газеты злобу и ненависть до такого градуса, до такого накала, что газета не могла не воспламениться сама собой.

Позвонил другому приятелю. Тот был краток:

— Одним гадюшником в России стало меньше. Я бросил трубку.

Но он тут же перезвонил и сказал: «Я же имел в виду «Дом Ростовых» в «Патриоте». С этого «Дома» и начались у газеты все несчастья, все беды. И вот достукались…

А тогда, Юра, после разговора с Иваном я вернулся к твоему письму. Первое впечатление: какое величие духа! И первый вопрос: как выносишь ты столь многолетнее величие? Неужели не обрыдло?

Но сразу скажу и так: это был новый страшный удар по моему старческому уже мягкому темечку.

Почему? Да как же! Я написал тебе о трех важных для писателей вопросах: о судьбах «Дома Ростовых», издательства «Советский писатель» и Шолоховской премии — это главное в письме. Я привел конкретные имена, факты, даже цифры. Ко всему этому ты имеешь прямое и очень важное отношение. Но в твоем ответе ни один из этих вопросов даже не упомянут. Все сведено к моей грешной персоне и к рассуждению о критике. Твое письмо так и озаглавлено: «Так что же такое критика?» При чем здесь литературная критика?

Я говорю: по утверждению МСПС, первоначально доля А.Ларионова в уставном капитале товарищества «Советский писатель» составляла 4 %, а теперь — 87 %. И задаю вопрос в лоб: это правда или нет? То есть остается Ларионов рядовым пайщиком или он уже полновластный хозяин? Но в ответ слышу: «Критик Бушин, а ты мудак». Я опять: по утверждению МСПС, Ларионов продал одно здание «Дома Ростовых», а твой соратник Мурашкин пишет, будто его друга обвиняют в продаже семи зданий. Задаю второй вопрос в лоб: где правда? кому верить? Но в ответ слышу: «Критик Бушин, а ты мудак». Задаю третий вопрос в лоб: за что генералу Николаеву дали Шолоховскую премию? Какое сражение он выиграл? Но в ответ опять: «Критик Бушин, а ты мудак».

Ну да, я весьма неодобрительно высказался еще и о качестве похвал будущих лауреатов Шолоховской премии в адрес председателя комиссии по этой премии, — и тут в ответ ни слова, и тут только обо мне: «Бушин, а ты…» Словом, Юра, не хватило тебе мужества ответить на хорошо известные всем вопросы общественные и ты подменил их темой сугубо личной. Почему? А потому, что я задел персонально и тебя, и это затмило в твоих глазах все остальное. В подобном случае я не стал бы отвечать, допустим, такой фигуре, как Ларионов, но как не ответить тебе, труды которого переведены на 42 языка мира!

Так вот, вместо ответа по существу ты решил написать мой литературный портрет, и первый мазок таков: ты уподобил меня «альфонсу с угасшими пикантными способностями». Я рад, что у тебя на 83-м году здесь все в порядке, как у знаменитого Луки, но опять спрашиваю: 4 или 87? Нет ответа!

Далее, обращаясь ко мне, пишешь: «Вы (Опупеть можно— «Вы»!) неудачно начинали как поэт, Вы (Юра, опомнись, не смеши людей! Мы же шестьдесят лет знаем друг друга, как облупленных) потерпели неудачу в художественной прозе». Допустим, потерпел, но какое это имеет отношение к поднятым вопросам? К тому же крайне удивляет, как может писатель прибегать к таким доводам: неудачно начинал? Да мало ли кто как начинал! Неужели не слышал, как начинал, допустим, Гоголь? Его первую книгу, поэму «Ганц Кюхельгартен», критика так разнесла, что он пошел по магазинам, скупил ее и сжег? Такая же история была и с первой книгой Некрасова «Мечты и звуки». Тоже скупил и сжег. Даже сам Пушкин! Неужто не читал, Юра, как еще в лицее они с Дельвигом послали стихи в «Вестник Европы», а издатель Каченовский напечатал Дельвига, а из трех стихотворений Пушкина — ни одного. И юный гений тогда едва не бросил поэзию: