Сборник Сборник - Гоголь в воспоминаниях современников

330(Стр. 435) «Теперь…» — т. е. в 1886 г.

331(Стр. 439) Здесь речь идет не об Александре Максимовиче Княжевиче — будущем министре финансов, как предполагал В. В. Гиппиус («Н. В. Гоголь в письмах и воспоминаниях», М. 1931, стр. 430), а о его брате — Владиславе Максимовиче, служившем председателем симферопольской уголовной палаты. В. И. Шенрок, комментируя в «Письмах» намерение Гоголя поехать в Крым в 1851 г., ошибочно связывает эту поездку с именем Дмитрия Максимовича Княжевича — этнографа и попечителя Одесского учебного округа (см. Письма, т. IV, стр. 400, примеч. 1 и «Алфавитный указатель», стр. 503), умершего девять лет назад (1842). Между тем и здесь речь идет о том же Владиславе Максимовиче Княжевиче.

332(Стр. 439) Это издание сочинений Гоголя имеет свою историю. Писатель был недоволен своим первым четырехтомным собранием (1842), ибо оно вышло, как писал Гоголь 24 сентября 1843 г. Прокоповичу, «не в том полном виде, как я думал» (Письма, т. II, стр. 338). В издании оказались пропуски, множество опечаток и недосмотров, в которых был повинен Прокопович. В конце 1850 г. Гоголь решил подготовить второе издание своих сочинений в пяти томах. Организация этого издания была возложена на Шевырева. Лишь осенью 1851 г. было получено цензурное разрешение и вслед за тем в трех типографиях одновременно приступили к набору. Гоголь читал корректуру и вносил множество поправок в свои произведения. Но смерть писателя надолго прервала работу над изданием. Правительство было перепугано огромной манифестацией, в которую вылились похороны Гоголя, и необычайно широким резонансом, который вызвала смерть писателя в передовых, демократических слоях общества. Имя Гоголя можно было упоминать в печати с величайшей осторожностью. В таких условиях нельзя было и думать об издании сочинений Гоголя (см. воспоминания Д. А. Оболенского, наст. изд., стр. 554 * ). Только в половине 1855 г., уже после смерти Николая I, было, наконец, получено разрешение на издание сочинений Гоголя. Оно было осуществлено в шести томах племянником писателя — Н. П. Трушковским (в 1855 г. вышли первые четыре тома и в 1856 — последние два).

333(Стр. 439) Упоминаемые произведения Ап. Майкова: поэма «Савонарола» и лирическая драма «Три смерти» были написаны в 1851 г., но напечатаны много лет спустя — в «Библиотеке для чтения», 1857, № 1 и № 10.

334(Стр. 442) Здесь характерный для славянофила И. Аксакова злобный выпад против революционного демократа Белинского, резко осудившего реакционную книгу Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями». Что касается «западников-либералов», то они именно и не возражали против «Выбранных мест». Валериан Майков, например, находил в них «мысли чрезвычайно светлые» («Отеч. записки», 1847, № 2, Отд. VI, стр. 70). Другой представитель либерально-западнического лагеря — А. В. Дружинин, отвергая «сатиру и карающий юмор» Гоголя, считал «Выбранные места» единственным заслуживающим признания произведением писателя.

335(Стр. 449) В пятой книжке «Москвитянина» за 1852 г. появилась заметка М. Погодина «Кончина Гоголя», в которой содержались интересные подробности о последних днях жизни писателя. Приведем извлечения из этой заметки, имеющей мемуарный характер:

«21 февраля, в четверг, поутру, без четверти в восемь часов, умер Гоголь.

Публика требует подробностей о кончине своего любимца; в городе ходят разные слухи и толки.

Скрепя сердце приступаю к исполнению журнальной обязанности, которая никогда не была для меня так тягостна.

Чем он был болен? На этот вопрос можно отвечать только то, что он страдал, страдал много, страдал телом и душою, но в чем именно заключались его страдания, как они начались, — никто не знает, и никому не сказывал он об них ничего, даже своему духовнику.

С которого времени, по крайней мере, оказалась в нем роковая перемена? Кажется, недели за три до кончины.

А за месяц он был, повидимому, здоров, принимал еще живое участие в издании своих сочинений, которые печатались вдруг в трех типографиях, занимался корректурами, заботился об исправлениях в слоге, просил замечаний.

Летом же читал многим главы (до семи) из второго тома «Мертвых душ», и сам попросил напечатать известие в журнале о скором его издании вместе с умноженным первым.

По соображениям оказывается теперь, что в последнее время он уклонялся под разными предлогами от употребления пищи, в чем, однакож, уличить было его невозможно…

В субботу, на масленице, он посетил также некоторых своих знакомых. Никакой особенной болезни не было в нем заметно, не только опасности; а в задумчивости его, молчаливости не представлялось ничего необыкновенного.

С понедельника только обнаружилось его совершенное изнеможение. Он не мог уже ходить и слег в постель. Призваны были доктора. Он отвергал всякое пособие, ничего не говорил и почти не принимал пищи. Просил только по временам пить и глотал по нескольку капель воды с красным вином. Никакие убеждения не действовали. Так прошла вся первая неделя. В четверг сказал: «Надо меня оставить, я знаю, что должен умереть».

В понедельник на второй неделе духовник предложил ему приобщиться и пособороваться маслом, на что он согласился с радостию и выслушал все евангелия в полной памяти, держа в руках свечу, проливая слезы.

Вечером уступил было настояниям духовника принять медицинское пособие, но лишь только прикоснулись к нему, как закричал самым жалобным, раздирающим голосом: «Оставьте меня, не мучьте меня!» — Кто ни приходил к нему, он не поднимал глаз, приказывал только по временам переворачивать себя или подавать себе пить. Иногда показывал нетерпение.

Во вторник он выпил без прекословия чашку бульону, поднесенную ему служителем, через несколько времени другую, и подал тем надежду к перемене в своем положении, но эта надежда продолжалась не долго.

В среду обнаружились явные признаки жестокой нервической горячки. Употреблены были все средства, коих он, кажется, уже не чувствовал, изредка бредил, восклицая: «Поднимите, заложите, на мельницу, ну же, подайте!» Ночью дышал тяжело, но к утру затих, — и скончался.

Из расспросов об участи его сочинений оказалось:

В воскресенье, перед постом, он призвал к себе одного из друзей своих и, как бы готовясь к смерти, поручал ему отдать некоторые свои сочинения в распоряжение духовной особы, им уважаемой, а другие напечатать. Тот старался ободрить его упавший дух и отклонить от него всякую мысль о смерти.

Ночью, на вторник, он долго молился один в своей комнате. В три часа призвал своего мальчика и спросил его: тепло ли в другой половине его покоев. «Свежо», отвечал тот. «Дай мне плащ, пойдем: мне нужно там распорядиться». И он пошел, с свечой в руках, крестясь во всякой комнате, через которую проходил. Пришед, велел открыть трубу, как можно тише, чтоб никого не разбудить, и потом подать из шкафа портфель. Когда портфель был принесен, он вынул оттуда связку тетрадей, перевязанных тесемкой, положил ее в печь и зажег свечой из своих рук. Мальчик, догадавшись, упал перед ним на колени и сказал: «Барин, что вы это, перестаньте!» — «Не твое дело», отвечал он молясь. Мальчик начал плакать и просить его. Между тем огонь погасал, после того как обгорели углы у тетрадей. Он заметил это, вынул связку из печки, развязал тесемку и уложил листы так, чтоб легче было приняться огню, зажег опять и сел на стуле перед огнем, ожидая, пока все сгорит и истлеет. Тогда он, перекрестясь, воротился в прежнюю свою комнату, поцеловал мальчика, лег на диван и заплакал. «Иное надо было сжечь, — сказал он, подумав, — а за другое помолились бы за меня богу; но, бог даст, выздоровею и все поправлю».