Роман Арбитман - Поединок крысы с мечтой

Более отталкивающую картинку трудно представить.

Конечно, еще во времена сэра Герберта Уэллса фантасты догадывались, что будущее – никакой не сон золотой, а смачный и безжалостный плевок в лицо настоящему, его мечтам, надеждам и чаяниям. Заглядывая вперед, писатели рисовали перспективы одна другой гаже. Чтобы как следует напугать читателя, авторы гримировали предполагаемый Облик Грядущего страшными язвами, из-за которых угрожающе просвечивал череп. Большинству из тех, кто проецировал далеко вперед реальные сегодняшние конфликты, виделись впереди упадок и разрушение, катастрофы и катаклизмы, неслыханные перемены и невиданные мятежи. Таким образом, путешествие во времени становилось занятием вполне мазохистского свойства. Герой, например, покидал пределы доброй старой викторианской Англии на самодельном хроноскафе (никель, эбеновое дерево, слоновая кость, хрусталь), чтобы, вернувшись, порадовать друзей изысканно-мрачными россказнями: солнце гарантированно погаснет (да-да, он самолично имел удовольствие наблюдать на горизонте агонизирующий темно-вишневый диск!), а на месте Лондона будут рыскать по ночам плотоядные морлоки, утром уползающие в канализацию. Сам Уэллс, правда, позднее попытался изобразить и светлый вариант развития человеческой цивилизации, однако его утопийцы из романа «Люди как боги» так и остались бумажными фигурками; куда больших успехов автор достиг именно как певец мрачностей завтрашнего дня: всевозможных войн в воздухе в дни Кометы (когда Спящий проснется) и нехороших самовластий мистера Парэма – типичной фигуры Освобожденного (при посредстве атомных бомб) мира.

Соотечественник Уэллса Дж. Т. Макинтош создал произведение, проникнутое несравненно большим пессимизмом. И это несмотря на то, что автор обошелся без грядущих межгалактических конфликтов не на жизнь, а на смерть, без эпидемий и ядерного холокоста. Писатель даже не стал пугать читателя предполагаемыми стихийными бедствиями и единственный в романе серьезный пожар отнес не в будущее, а в наши дни. Фантаст здраво рассудил, что от гаснущего солнца можно было бы эмигрировать в другую галактику на космических кораблях (Хайнлайн и др.) или даже прихватив с собой планету целиком (Карсак и др.), стихийное бедствие – остановить с помощью науки (Кларк и др.), олигархию – сковырнуть вооруженным путем, своевременно достав из морозильника Спящего и экипировав его как Сильвестра Сталлоне в «Разрушителе». Макинтош изобразил самый прискорбный – и самый реальный – вариант будущего, который никакой коррекции не поддается. Дело в том, что представители нового поколения, забредшие к нам на пикничок, – не хуже и не лучше нас сегодняшних. Они – иные. Физиологически не отличаясь от нас, они по всем другим параметрам (в том числе и этическим) ушли от нас куда-то в сторону. Все, что накопило человечество, им уже глубоко не интересно. Нормальному человеку мысль о гаснущем (через миллионы лет) солнце, надо полагать, не слишком приятна. Но гораздо ужасней предположение, что наши потомки уже через век-другой равнодушно вытряхнут из своих копилок скопленные (для них же!) нами медяки, мягкой влажной губкой сотрут из памяти все, что нам казалось бесценным. Торжествующий розовый гладколицый пупс, владеющий иными достижениями науки и техники, – это будущее пострашней уэллсовского морлочьего беспредела. Гипертрофированное отчуждение поколений – вот тот прогноз, который имеет больше всего шансов сбыться; и от этого равнодушного кошмара никто нас не способен застраховать, даже деловитый и сверхпроницательный агент Вэл Матерс из романа Дж. Т. Макинтоша. Кстати сказать, название «Страховой агент» придумано российскими переводчиками произведения. В оригинале заголовок выглядит несравненно мрачнее – «Время перемен».

1995

Брюс Стерлинг, Джон Кессел. Пуля, начиненная гуманизмом. Журнал «Если»

Мечтать не вредно. Вредно пытаться претворять мечту в жизнь. Финальный титр The End более всего годится для надгробия.

Как известно, самая веселая классическая ария – «В движенье мельник жизнь ведет...», а самый невеселый рассказ Клиффорда Саймака – «Поколение, достигшее цели». Ибо конечная цель – ничто, а движение – все. Прелесть процесса у нас традиционно была несопоставима с тоскливой стадией обретения результата. Пока бабка и дедка, кошка и Жучка били по скорлупе золотого яичка, всегда оставался шанс найти внутри яичка нечто захватывающее; стоило глупой мышке махнуть дурацким хвостиком – и сразу выяснялось, что под скорлупой всего лишь белок и желток. The End. Недаром ведь лучшие художники, хоть и твердо веровали в начала и концы, неизменно предпочитали отсрочивать последние под любым предлогом. Эскиз справедливо считался явлением более перспективным, нежели готовое полотно. То, что обретало контур, уже не могло развиваться. Динамика была готова пускать живые ростки, в то время как статика годилась лишь для унылого поклонения. Любой фильм Спилберга проигрывал фата-моргане, египетская пирамида – воздушному замку, останкинская башня – недостроенной вавилонской, законченный первый том «Мертвых душ» – оборванному второму. Человечество нарочно взваливало на себя повышенные обязательства, чтобы как можно дольше (хорошо бы – всегда) уклоняться от подведения каких бы то ни было конкретных итогов.

Писатели-фантасты давным-давно оценили по достоинству любовь своих сограждан к сослагательному наклонению. Великое «если» было эквивалентно бумерангу, заброшенному в будущее: опасаясь достичь финиша, человечество страховало себя заведомо невыполнимыми условиями пересечения финишной прямой. Например, на пути к грядущей гармонии возникало два полосатых шлагбаума: 1) если бы молодость знала; 2) если бы старость могла. Пересечь эти рубежи и вернуться обратно способна была только мысленная экстраполяция фантастов; все остальные, жанрово не связанные с сайенс-фикшн и фэнтази, могли лишь забавляться, швыряя в воды Стикса неразменные доллары.

Американские авторы Брюс Стерлинг и Джон Кессел выстраивают в своем фантастическом рассказе логически непротиворечивый мир, где, к сожалению, сбылась мечта о преодолении этих неприступных «если». Неким сумасшедшим профессором по имени Сидни Хаверкемп изобретено снадобье, способное омолаживать до нужной кондиции любого представителя вида «хомо сапиенс». Отныне любые старик со старухой – после соответствующего курса лечения – совместно овладевали глаголом «мочь». Соответственно физиологическая молодость подкреплялась уже обретенными за предыдущую жизнь знаниями.