Роман Арбитман - Поединок крысы с мечтой

Геннадий Прашкевич, задумав свою обширную антологию и добыв для нее вожделенные тексты, покусился на самое святое – на мечту. Из публикуемого комментария можно понять, как стремительно менялся замысел составителя. Пока в руках не было еще самих произведений, двухтомник воображался средоточием увлекательного чтива. Стоило же составителю добыть у коллекционеров эти редчайшие книжечки и подшивки, как предполагаемая антология неизбежно превращалась в кунсткамеру, в паноптикум. Вынося за скобки Булгакова, Замятина, Ал. Толстого и еще двух-трех и без того известных персонажей Истории мировой литературы, составитель остается один на один с фантастами, забытыми совершенно справедливо и не способными выдумать ничего, кроме завлекательного названия. Великое Прошлое Советской Фантастики оказывается мифом. Оно еще кое-как годится в качестве материала для монографий – остроумных («Падчерица эпохи» Кира Булычева) либо академически-серьезных («История советской фантастики» Рустама Каца), однако обойтись без посредников, выставить товар лицом невозможно, не разрушая миф. Что делать, если нуднейшие утопии, серые конструктивистские фантазии или растянутые до размеров повестей фельетоны (про пузатых капиталистов, уничтожаемых в финале новым секретным оружием) представляют интерес лишь для предельно узкого круга – нескольких историков, филологов и психоаналитиков? Цитаты из произведений, приводимые Г. Прашкевичем, подтверждают самые худшие опасения. Антология, выйди она в свет, представила бы прошлое отечественной НФ во всей его неприглядности. Критикам можно было бы не верить, над интерпретаторами – посмеиваться. Голый текст был бы неоспорим.

К счастью, самого худшего не произошло. Большинство вещей, не переизданных тогда, в 1990-м, и поныне остается под спудом. Миф накренился, но устоял. В настоящее время, к счастью, издательства предпочитают не связываться с републикациями НФ, а потому есть надежда, что этот миф будет жить и дальше. Хотя бы еще лет пятьдесят, а там его уж пусть спасают другие.

1996

Евгений Лукин. Словесники. Журнал «Если»

Доброе слово и кошке приятно. Впрочем, без всякого «и» – только кошке. Остальным в высшей степени наплевать: мели, Емеля, твоя неделя. Ко второй сигнальной системе у нас испокон веку относились с пренебрежением, считая ее барской блажью вроде кружевной салфеточки за обедом. Красиво-то красиво, однако надежнее обходиться рукавом.

Жест был весомей любого проявления хлипкого разговорного жанра. Из двух тургеневских персонажей, Герасима и Рудина, первый традиционно считался положительным героем (несмотря на убийство собачки), а второй – скорее отрицательным. Глухонемой дворник был Человеком Дела, болтливый интеллигент – всего-навсего Человеком Слова. Литературная дуэль между Словом и Делом, как и положено, завершалась в пользу последнего. Рудин падал, сраженный пулей, Герасим же молча отправлялся в деревню набираться вечных и незыблемых ценностей тяжкого крестьянского труда.

Интеллигенции было неловко. Пока она объяснялась в любви к великому, могучему, правдивому и свободному русскому языку, люди бессловесного труда ковали за окном что-то железное и поливали слезой многочисленные нивы. Все попытки героев Некрасова засеять те же нивы словами (разумными, добрыми, вечными) оказывались плодотворными примерно в той же степени, в какой был успешен посев Буратининых пяти золотых: кудрявое ветвистое дерево из сложноподчиненных предложений с золотыми яблочками мудрых силлогизмов так и не проклюнулось из почвы. Правда, в некоторых местах все же пророс колючий кустарник, в переплетении ветвей которого смутно угадывалось не то «гордо реет Буревестник», не то «взять все да и поделить». Столь мизерный урожай доброго и вечного вызвал, как известно, раскол среди литераторов. Лев Николаевич впал в неслыханную простоту, стал за плуг и принялся засеивать извилины нив уже не словами, но непосредственно пшеницей – за что впоследствии и был объявлен классиком русской литературы. Николай же Степанович, напротив, возмечтал о тех давних и глубоко дореволюционных временах, когда «Солнце останавливали Словом, Словом разрушали города». За что, собственно, и был расстрелян Людьми Дела, грамоте не обученными.

Любопытно, что инициатива Льва Николаевича, весьма поощряемая сверху, у коллег писателя-классика особого развития так и не получила: наши писатели-современники, каясь, озираясь, оправдываясь и что-то бормоча о культуре, тем не менее предпочли работать со словами, а не с зерновыми культурами. Мало того. Гумилевская ересь отнюдь не исчезла, но, наоборот, особенно укоренилась в среде фантастов, в чьих произведениях явно прослеживались попытки примирить Слово и Дело методом буржуазной конвергенции. В НФ-книгах возникали опутанные сенсорными датчиками персонажи, которые намеревались делать Дело, не прикладая рук, но токмо командуя умными машинами. Мысль о возможности воздействия на материальную среду лишь с помощью второй сигнальной системы (например, устно приказывать машине по-прежнему ковать что-нибудь железное) вносила сумятицу в стройную иерархию традиционных ценностей. Этак выходило, что вышеупомянутый Рудин со своею коронной фразой «Доброе слово – тоже дело» был не так уж неправ. В рамках жанра сайенс-фикшн можно было по крайней мере утешаться рукотворным характером всей так называемой «второй природы». Умные машины – прежде чем исполнять команды – все-таки были кем-то собраны на заводах и только затем могли подвергнуться словесной эксплуатации. В жанре фэнтази Слово и Дело обходились уже без электронно-механических посредников, по принципу «сказано – сделано».

Евгений Лукин ставит интересный эксперимент, последствия которого должен оценить сам читатель. Фантаст предлагает модель мира, где мечта интеллигента (в предельном ее проявлении) стала явью. Цивилизация сделалась «словесной». Действие рассказа происходит в будущем, после некоего (то ли природного, то ли искусственного) катаклизма. Автор сознательно избегает подробностей катаклизма, просто сообщая о результате: отныне мысль изреченная оказывает прямое и немедленное влияние на действительность. Только скажи вслух, что твоя жена умница и красавица, что купленные помидоры – красные, твой письменный стол – гладок как стекло, а за окном светит солнце... Скажи, и все так и будет. Но лишь до того момента, пока кто-нибудь другой не скажет, что жена твоя дура и кикимора болотная, помидоры – зеленые, письменный стол – в одних сучках, и вообще за окном бушуют дождь с градом.

Мир, где столь неожиданным образом стерлась грань между физическим и умственным трудом, в рассказе Е. Лукина ежесекундно балансирует на опасной грани. Все знают, что слово не воробей, а злые языки теперь страшнее атомной бомбы, но чего не скажешь в сердцах? Сказано – сделано. В условиях, когда Словом запросто разрушают города, достаточно одной обмолвки.