Борис Стругацкий - Полдень, XXI век. Журнал Бориса Стругацкого. 2010. № 1

Номер как номер. Полторы повести (одна — с отложенным продолжением), четыре рассказа, две статьи. Или так: сатирических памфлетов — 2 шт., детектив — 1 шт. Плюс идиллия. Плюс элегия. Плюс баллада. Ну и две, опять же, статьи.

Как обычно. Для постоянных читателей. Для своих. У кого изжога от кислого про убийства и тошнота от сладкого про любовь. А от реализма — вообще удушье.

Не катит этот художественный, извините, метод. Медлительный, мелочный. Обстоятельный. Многозначительный, блин. Лезь, говорит, на дерево, чтобы за ним увидеть лес, а пуще всего старайся не выплеснуть вместе с водой ребенка.

Конечный продукт реализма — надежда. Причем смешно сказать на что: на право человека быть хорошим. Такая игра: не унывай, — шепчет хороший человек автор хорошему человеку читателю, — а подумай, например, о том, как прекрасна должна быть справедливость, ежели дефицит ее причиняет такую боль.

А на Зло реализм, как и вся литература, смотрит со стороны и неодобрительно, точней — прямо скажем — враждебно. Мораль и чувственность злой воли практически недоступны реализму. А стало быть, его проза тратит наше время на описание разных второстепенных вещей.

Кроме того, реализм в глубине своего ума и часто сам того не зная — религиозен. Поскольку не может избавиться от ощущения, что изображаемую им вселенную выдумал Кто-то Другой.

Тогда как фантастика идет легко. Раз в ней полностью отсутствует сопротивление материала. Вселенных тут столько же, сколько умов, и даже больше. Каждый текст представляет собой игрушечную заводную вселенную. Ключик приложен.

Сплошные тайны и чудеса. И неверующее сердце отдыхает. Нет, верующее — но в то, чего действительно умом не понять и воображением не вообразить: что копирайта на мироздание нет.

Но человеку от этого не веселей нисколько. Сомнительное право быть хорошим никак не защищено. Присутствие Зла ощущается постоянно.

Фантастика превращает тревогу в метафоры. Метафоры — в сюжеты. Остальное — дело техники слога.

Единственный сын Краснопольских пропал 15 декабря 1975 года. Когда Гоша не вернулся вечером, родители — Валентин Федорович и Татьяна Владимировна — встревожились, но не очень. Еще лет в 14, летом на даче, он иногда уходил в лес на весь день и все всегда кончалось благополучно. Став студентом, он порой оставался у приятелей ночевать. Предупреждал не всегда. Последнее время он часто задерживался допоздна, помогая знакомому профессору. Обычно — об этом Гоша говорил сам, — если было уж очень поздно, профессор давал ему денег на такси. Это казалось немного странным, но ведь он помогал профессору по работе. Всем известно, что на профессорскую зарплату не приходится жаловаться. Возможно, Гоша не успел до развода мостов. Профессор жил на Петроградской стороне, по другую сторону реки.

— Может, позвоним Ивану Александровичу?

— Неудобно. Подождем до завтра. Что с Гошей может случиться?

Валентин Федорович ушел в чуланчик, оборудованный под фотолабораторию, и просидел до двух часов ночи, печатая летние фотографии, до которых из-за более срочной работы не доходили руки. Татьяна Владимировна легла, погасила свет, но ей не спалось. За окном было ветрено, метельно. То дальше, то ближе раздавалось странное негромкое жужжание, будто какой-то чертик кружил по кварталу, иногда проносясь под окнами. Жужжание добавляло какую-то новую нотку к тревоге, но вставать она не стала, еще не хватало сейчас отвлекаться на всякие глупости.

Т. В.! На работе ее теперь все чаще так называли. Муж тоже иногда, в разговорах с посторонними… Гоша был поздним ребенком. Ему недавно исполнилось восемнадцать, ей далеко за сорок. Фигура, правда, получше, чем у иных тридцатилетних… Она бы предпочла, чтобы ее по-прежнему называли Таней, но готова была смириться, и сама все чаще называла мужа, и даже думала о нем как о В. Ф.

Она стала думать о Гоше — как он рос, как менялся. В дошкольном детстве он был маленький, тощий, но с большой круглой головой. Почему-то часто падал и стукался лбом, словно голова перевешивала, — на лбу даже образовалась шишка. После шестого класса Гоша вытянулся, лицо перестало выглядеть детским. Стал меньше бояться шпаны, да и приставать к нему перестали. Именно тогда он полюбил одинокие прогулки. Как она поначалу волновалась! В. Ф., наоборот, считал, что это неплохо — ребенок должен узнавать мир. Пусть у него разовьется чувство свободы.

Свобода! К девяти утра ей надо было на работу. Это у В. Ф., как у фотографа, было более или менее свободное расписание. При желании весь переход от детства к юности, весь переходный возраст у мальчиков (разумеется, она по-прежнему думала о Гоше) можно видеть под этим углом зрения — борьбы за свободу. Только что потом эти мальчишки делают со своей свободой…

Снова жужжание за окном, будто кто-то летает на электрическом помеле. Тихо вошел В. Ф., не зажигая света, разделся, осторожно лег рядом… Утром, когда она уходила на работу, о Гоше не было ни слуху, ни духу. В полдень она позвонила домой.

— Я звонил Ивану Александровичу, там никто не отвечает, — сказал В. Ф.

С обеденного перерыва она взяла полдня отгула и вернулась домой. Обзвонили тех знакомых Гоши, чьи телефоны были им известны. Никакой информации о Гоше. В. Ф. позвонил Ивану Александровичу. Занято. Через пару минут — долгие гудки.

— Я думаю, надо съездить к профессору.

Адрес нашелся в общесемейной записной книжке, лежащей у телефона. Гоша послушно записал его туда, когда попросили родители. Еще раз набрали номер — долгие гудки. Они уже стояли на пороге, когда раздался звонок. Т. В. поспешно вернулась и взяла трубку. Странный, чем-то искаженный голос произнес:

— Татьяна Владимировна? Советую проверить, не попал ли Георгий к декабристам, — трубку сразу повесили.

Такси они поймали почти сразу. Таксист, будто чувствуя серьезность момента, рулил быстро, четко, собранно. Несмотря на мокрый снег, доехали минут за пятнадцать.