Владимир Марков - О поэзии Георгия Иванова

Георгия Иванова любишь за человечность, качество в значительной степени утерянное поэзией. Его человечность в том, что он те лжет ни себе, ни другим; что он с ворчаньем говорит истины, которые принято вещать; что вместо «este proeul profani» он просто скажет:

И с ученым или с неучем

Толковать мне, в общем, не о чем,

и этой фразой творит чудо: простой разговорной интонацией, какой-то повседневной сложностью самой мысли, он очеловечивает мизантропию. И почти во всех своих стихах он, одному ему ведомым путем, объединяет те две поэтовых ипостаси, которые сам Пушкин так резко разделил: «ничтожного» и «широкошумного».

Георгия Иванова любишь за редкую, ни на кого не похожую красоту его стихов. Кстати, те, кто любит говорить о его «нигилизме», забывают, что замечательное произведение, — как и вообще все удачное в искусстве, «всегда утверждает, даже если повествуется о всеобщем отрицании. Не хочется подсчитывать гласные и согласные (хотя, кто, кроме Батюшкова, умел так инструментовать на «н», так расставлять слова на «енье» и «анье»), и хорошо, что Георгия Иванова еще нельзя изучать: его красота живая. Зато чувство этой красоты, которое ни одна эстетика не может определить, у него безошибочное, и с какой небрежностью рассыпала она «волшебно на авось». В «Распаде атома» автор чуть не на каждой странице жалуется, что «чуда сотворить уже нельзя», но как удалось Георгию Иванову сотворить чудо, скажем, в «Желтофиоли» или в «Полутона рябины и малины»?

…Как-то до войны, в Ленинградской Филармонии, я слушал с хор третью симфонию Малера. Уже играли последнюю часть; я прилежно следил за развитием тем, а зрительно представлял себе движение планет вокруг солнца. Вдруг незнакомый старичок, стоявший рядом, блаженно улыбаясь, шепотом закудахтал: красота, красота-то какая! И я вдруг понял, что вот сейчас купаюсь в этой красоте, и дело не в скучных темах и глупых планетах…

В стихах Георгия Иванова тоже дело не в нигилизме.

И есть еще нечто в этих стихах, за что любишь поэта, нечто, может быть, самое главное. Но здесь хочется сказать ивановским неблагожелателям: да, конечно, духовный план важнее эстетического, но вы в духовном-то плане видите у Георгия Иванова не то, что нужно. Нечто, о котором мы говорим, выражается в одном слове: всё-таки.

И всё-таки струны рванулись,

Бессмысленным счастьем звуча…

Ну а всё-таки милая тучка,

Я тебя в это сердце возьму.

И счастье «бессмысленно», и тучка «неособенно важная штучка», а всё-таки. Блок писал о «бессмысленном и: тусклом свете», Фет жаловался, что «сердца «бедного кончается –полет одной –бессильною истомой», т. е. основные отрицательные мотивы поэзии Георгия Иванова не столь уж оригинальны. Но у кого было такое «всё-таки»? Разве только у Чайковского в последней части Четвертой симфонии («жить всё-таки можно»), но насколько это и беднее, и мельче. Стихи Георгия Иванова не о нигилизме, а о невозможности нигилизма, о преодолении его. Даже там где нет слова «всё-таки», оно всё-таки присутствует. На тротуаре поэт нашел розу, и он ее «выбросит в помойное ведро». Всё будет так, исхода нет. Но всё дело-то в том, что двумя строчками выше «на ее муаре колышется дождинок серебро», что такой живой в своей красоте розы нет больше нигде в русской поэзии (да и в иной поэзии, кроме «Die Rosenschale» Рильке). Короче говоря: в помойное ведро роза брошена в одном плане, но в другом, несравненно более высоком, милая роза,

Я тебя в это сердце возьму

и серебро ее дождинок будет всегда колыхаться в моей памяти.

Есть и менее «важные вещи, за которые любишь Георгия Иванова. Хотя бы за то, что он пишет стихи об Антуане Ватто в век, когда того почти забыли.

Любишь, наконец, за отдельные стихи. Например, за «Эмалевый крестик в петлице», лучшее и единственное стихотворение о царской семье. Оно написано автором строк: «Хорошо, что нет Царя». А «настоящие» монархисты пишут сейчас так:

«Наступило время, когда деятельность Великого Князя должна быть расширена до предела, когда необходимо организовать учет кадров борцов за русскую государственность» (листовка Центрального Комитета по сбору средств в Казну Великого Князя).

В газетном стишке на сходную с ивановской тему обязательно фигурировало бы, даже в короткой строке, слово «мученичество» — мучная ламца-дрица, где в середине усатится Ницше, и конец — как ответ денщика офицеру.

А «эмалевый крестик» будет и через сотню лет преследовать совесть русского и наполнять его душу неизъяснимой печалью:

Эмалевый крестик в петлице

И серой тужурки сукно…

Какие печальные лица

И как это было давно.

Какие прекрасные лица

И как безнадежно бледны —

Наследник, императрица,

Четыре великих княжны.

Стоит ли перечислять другие стихи Георгия Иванова — и кусающиеся, и очаровывающие, об эмиграции и о России, о розах и о звезде («сквозь сухие ветки», «на болотистом дне»), о творческом процессе и так, о пустяках.

Эта статья не разбор, не похвала к юбилею, даже не суждение. Скорее всего, это выражение благодарности — может быть и не поэту лично — за то, что вот есть сейчас такие стихи. Потому что большое счастье быть современником большого поэта. Но современника также трудно оценить, его трудно увидеть целиком, он еще не переплетен в полное собрание. Зато учиться у него молодым поэтам есть чему. О, не технике (хотя можно и технике) — а умению не врать. В его «позе» больше правды, чем в нашей претенциозной серьезности.

Оценка современника затрудняется еще и тем, что настоящий поэт всегда в движении. «Ворчливые» стихи Георгия Иванова заметно ухудшаются в качестве, но зато «волшебные» по-прежнему волшебны. Не доказывает ли это, что настоящее всегда остается настоящим, а из «манерки», из «позы» он стремится выйти? Совсем недавно появилось его «Отзовись кукушечка», не похожее ни на что другое. Значит, еще не одна неожиданность может соскользнуть с его пера.

Но могут быть и счеты с Георгием Ивановым. Здесь нечего спорить, даже упрекать не за что. Но герой «Распада атома» заявил: «Я хочу порядка. Не моя вина, что порядок разрушен». Мне (не лично мне, а моему поколению) кажется, что и моя вина тут есть. Это, может быть, единственная поправка к любимому поэту, Я все-таки верю в ценности этого мира, несмотря на его безобразия и бессмыслицы. И розу я в помойное ведро постараюсь не бросать даже в этом низком плане. Несмотря на дурной пример «последнего поэта России», из глухой европейской дыры царящего над русской поэзией.

Можно представить себе райскую картину гармонии «слова и дела»: Пушкин, например, написав «Кинжал», идет пырять венценосца. Некрасов, которого чуть с ума не свели «несоответствием жизни и Музы», сжигает диваны, обитые шелком, и выходит на Волгу лично и конкретно…