Андрей Арьев - Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование

Представляется, что и Берберова тайно стихи Георгия Иванова любила, может быть, даже не меньше, чем стихи Ходасевича, в стане которого находилась с самого начала войны обоих поэтов друг с другом. Но дорисовывала его образ все же недружественной кистью, написав о послевоенном Георгии Иванове: «И оставались среди этих так или иначе ушедших, — затихшие, — Ремизов и Зайцев, — подорванные войной, тяжестью существования и одиночеством, и Г. В. Иванов, который в эти годы писал свои лучшие стихи, сделав из личной судьбы (нищеты, болезней, алкоголя) нечто вроде мифа саморазрушения, где, перешагнув через наши обычные границы добра и зла, дозволенного (кем?) и недозволенного (кому?), он далеко оставил за собой всех действительно живших „пропащих людей": от Аполлона Григорьева до Мармеладова и от Тинякова до старшего Бабичева».

Каждый сочинитель литературных мемуаров произвольно или непроизвольно «оставляет за собой» тех, с кем свела его беззастенчивая судьба. «Курсив мой» оставляет за собой «Петербургские зимы», автору которых как бы сказано: «Ты этого хотел, Жорж Данден!» Берберова разлила в своих мемуарах немало тонкого яда, настоянного на личной искренности чувств и зримой вещественности описываемых событий. Но даже и искренности мемуаристов следует верить с большой натяжкой. Ибо чувствами своими они не только не владеют, но, наоборот, предаются им без оглядки. Порой и с расчетом на эту безоглядность.

И все же к подобным аттестациям современников историк обязан прислушиваться: литературная ненависть хорошего мастера бывает зорче его же дружелюбной снисходительности.

Собственно, и в приведенном отрывке не набрано ли «курсивом»: «а судьи кто?», кому дозволено судить поэта? И не его ли дело переступать границы дозволенного и недозволенною?

Берберовским курсивом Георгий Иванов подведен под увеличительное стекло талантливою препаратора, сделавшего вид, что микробы, кишащие в каждой капле свежей воды, и есть состав этой воды. Под именем «Георгий Иванов» в ее книге представлен тот же тип поэта, что изображен в «Петербургских зимах» как «Александр Тиняков». Только с гораздо большей авторской заинтересованностью: как бы ненароком «сочувствующей» мемуаристке открывается «горькая правда».

Для Георгия Иванова Тиняков — один из характерных персонажей «серебряного века», изучивший «все», «от клинописи до гипнотизма», но с нарочитой разорванностью, несовместимостью начал — «поэтического» и «антипоэтического», «пристойного» и «непристойного»:

«„Бродячая собака". За одним столиком сидят господин и дама – случайные посетители. „Фармацевты", на жаргоне „Собаки". Заплатили по три рубля за вход и во все глаза смотрят на „богему".

Мимо них неверной походкой проходит Тиняков. Останавливается. Уставляется мутным взглядом. Садится за их стол, не спрашивая. Берет стакан дамы, наливает вина, пьет.

„Фармацевты" удивлены, но не протестуют. „Богемные нравы… Даже интересно…"

Тиняков наливает еще вина. „Стихи прочту, хотите?" <���…>

– Ну, что… Нравится? — Как же, очень! — А вы поняли? Что же вы поняли?..

Господин мнется. — Ну… это стихи… вы говорите… что вы плевок… и…

Страшный удар кулаком по столу. Бутылка летит на пол. Дама вскакивает, перепуганная насмерть. Тиняков диким голосом кричит:

– А!.. Я плевок!.. Я плевок!., а ты…»

Берберова, в отличие от большинства читателей «Петербургских зим», понимала, что в «мемуарах» этих главное — художественная, а не фактологическая выразительность. По ее свидетельству, сам же автор ей и признался: в этой книге « семьдесят пять процентов выдумки и двадцать пять — правды ».

С холодной трезвостью, также не являющейся гарантией от заблуждений, она отплатила Георгию Иванову за весь ненавистный ей русский романтический надрыв монетой еще более тяжелой, чем имелась у ее оппонента. Собственно, портрет Георгия Иванова в ее книге — это даже не сведение счетов, а обличение всей поэтической идеологии, всего мироощущения творцов, зачарованных «стихиями», «безднами» и «иными мирами». По ее мысли, от презрения к реальности до карамазовщины — один плевок.

Вот отчего насмешливый джентльмен, каким преимущественно был в парижском быту автор «Петербургских зим», превра­тился под ее пером в опасного «безумца»: «В его присутствии многим делалось не по себе, когда, изгибаясь в талии — коте­лок, перчатки, палка, платочек в боковом кармане, монокль, узкий галстучек, легкий запах аптеки, пробор до затылка — изгибаясь, едва касаясь губами женских рук, он появлялся, тягуче произносил слова, шепелявя <���…>.

Таким — без возраста, без пола, без третьего измерения (но с кое-каким четвертым) приходил он на те редкие литературные или „поэтические" собрания, какие еще бывали. Помню, однажды за длинным столом у кого-то в квартире я сидела между ним и Ладинским. Иванов, гладя перед собой и моргая, повторял одну и ту же фразу, стуча ложкой по столу: — Терпеть не могу жидов».

Эта достоевщина, демонстрация беспардонно провокативной по отношению к «светлым личностям» нравственной установки (мол, опустились до подозрений, так и радуйтесь своей ничтожной правоте) как раз и должна наводить присутствующих на мысль о некоем «четвертом измерении». Не может же быть на самом деле таким хамом человек столь рафинированной культуры, как наш поэт!

Сознание людей «серебряного века» соткано из антиномий подпольного разума. И Георгий Иванов не стесняясь бросался в эти черные провалы, в ту область, откуда как преодоление и искупление всей людской — и собственной — гнусности и пошлости изливалась всепримиряющая мелодия, подобная посланию Марии Вениаминовне Абельман:

Может быть, и впрямь все дело в «четвертом измерении» в котором Георгий Иванов пребывал как поэт и которое подозревала в нем Ирина Одоевцева:

«В нем было что-то совсем особенное, не поддающееся определению, почти таинственное, что-то — не нахожу другого слова — от четвертого измерения. Мне он часто казался не только странным, но даже загадочным, и я, несмотря на всю нашу душевную и умственную близость, становилась в тупик, не в состоянии понять его, до того он был сложен и многогранен. В нем уживались самые противоположные, взаимоуничтожающие достоинства и недостатки. Он был очень добр, но часто мог производить впечатление злого и даже ядовитого из-за насмешливого отношения к окружающим и своего „убийственного остроумия". <���…> Зинаида Гиппиус уверяла, что в нем таятся метафизические прозрения и глубины и невероятная легкость мыслей, что она особенно ценила. Она же называла и считала его „идеалом поэта — поэтом в химически чистом виде"».