Андрей Арьев - Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование

Константин Вагинов, Сергей Спасский, Николай Заболоцкий, Леонид Мартынов, Николай Чуковский, Борис Штавеман. Автор, видимо, не знал, что есть у Георгия Иванова в СССР среди поэтов еще более явный и внимательный читатель — Арсений Тарковский.

Николай Татищев первый, сославшись, правда, на устное мнение Кирилла Померанцева, начал говорить на примере стихов ставшей посмертной книги об ивановском апофатизме. В статье «Стихи Георгия Иванова» он привел примеры этого апофатизма, исходя из следующих общих положений:

«…природа Бога не может быть выражена никакими понятиями, заимствованными из опыта мирового бытия. За ее видимостью, то прекрасной, то ужасной, но всегда не логичной, скрывается что-то положительное, какая-то закономерность, но она настолько не соответствует нашему дискурсивному мышлению, что мы не можем даже догадываться о ее смысле <���…>. Но иногда нам выпадают мгновенья озарения, когда все вдруг становится ясным. Забытые, эти мгновенья частично сохраняются в глубине подсознанья, и их можно кое-как восстановить в стихах. Стихи, вероятно, и явились из потребности хоть как-то зафиксировать такие мгновения. Озарение может произойти при любых условиях (об этом много в «Дневнике»), но обязательное условие, чтобы по той или иной причине прервалась цепь мысленных ассоциаций. Едва это случится, как происходит озарение (иллюминация)…» («Русская мысль». 1958, №1296, 27 ноября).

Как пример этой «иллюминации» Татищев тут же приводит стихотворение Георгия Иванова «Сознанье, как море, не может молчать…». Даются в статье и другие образцы ивановского апофатизма.

Через год после смерти поэта Юрий Терапиано подвел итог в статье «Поэт и современность»:

«Выявив мироощущение послереволюционного человека, Георгий Иванов стал на сторону побеждаемого современной жизнью неисправимого мечтателя-индивидуалиста, заранее обреченного на поражение, но все же готового до последнего вздоха отстаивать свое право на свободу и внутреннюю независимость.

В такие напряженные эпохи, как наша, многие, естественно, склонны требовать от поэта прямого участия в борьбе, т. е., по существу, навязывают ему тот же «социальный заказ», что и марксисты.

Грань между творческим откликом и извне заданным социальным заказом было бы очень трудно провести, если б не существовало понятия свободы творчества, о котором многие сейчас забывают.

Всякая попытка что-либо навязать поэту извне снижает поэзию, лишает ее крыльев, превращает ее в скучную «лакировку», которой сейчас полна советская литература.

Социалистический реализм, т. е. обязанность писателя считать волю миллионов выше собственной воли, <���…> уничтожает всякое настоящее творчество.

<���…>Георгий Иванов ненавидел тупость, рутину и самодовольство так называемых «победителей жизни» — торжество материалистической пошлости и коллектива над личностью, унижение количеством — качества <���…>

Поэзия суверенна, автономна, выше всякой эпохи, всякой злобы дня и не может служить никаким иным целям, кроме той „смутной, чудной музыки", которую слышит „только он"» («Русская мысль». 1959, № 1414, 29 авг.).

Итог поэтической деятельности Георгия Иванова совсем не всюду в эмиграции был встречен благосклонно. Негативные отзывы Дмитрия Кленовского (см. с. 203 наст, издания) можно счесть более или менее частным делом. Но вот в парижском «Русском воскресении» (1959, 17 янв.) Г. Месняев в статье «Судьба поэта» «подвел итоги» так:

«Исчезновение надежд, безотрадность грядущего, страх и пугающая неизвестность этого будущею, безнадежная старость — привели к тому, что в последнее десятилетие перед смертью творчество Георгия Иванова стало отличаться ярко выраженным отчаянием, доведенным до предела пессимизмом, отрицанием, неверием, нигилизмом. Для того, чтобы побороть такие настроения и сохранить веру в жизнь, надо было бы иметь немалый запас здоровых понятий и убеждений, почерпнутых из здоровых национальных источников. К сожалению, такого запаса у Георгия Иванова не оказалось. „Милый вздор", который утешал его еще в России, на пороге его юной жизни, к концу этой жизни обратился в нигилистическую „трын-траву" <���…>. К концу своей жизни „князь" зарубежной русской поэзии потерял буквально все, чем люди живы. Неверные пути, по которым он пошел в начале своей сознательной жизни, — привели его к настоящему духовному провалу».

Слова, под которыми мог бы подписаться хоть Жданов, хоть Хрущев… И в эмиграции среди некоторых претендующих на «духовное пасторство» мыслителей отношение к поэзии отличалось той же самой морализаторской скудостью, что в метрополии.

29 октября (10 ноября)в потомственной военной семье родился Георгий Владимирович Иванов — в имении («околица») Бренштейнов Пуки-Барше (Пуке, Пуке-Барше) Тельшевского уезда, Сядской волости, Ковенской губ. Отец — подполковник в отставке, артиллерист, из полоцких дворян, мать — рожд. баронесса Бренштейн. Детские годы частично проводит в Студенках, имении («фольварк»), входящем в состав владений князей Радзивиллов, затем Витгенштейнов и Гогенлоэ, на реке Уше, в Минской губ. Новогрудского уезда.

15 августа. Зачислен казеннокоштно в Ярославский кадетский корпус.

Переведен во 2-й класс корпуса, высшие баллы — по закону Божию — 11, географии — 10, рисованию — 9, грамматике, французскому, арифметике и чистописанию — по 7 (при 12-балльной системе).

16 января. По просьбе отца переводится из Ярославля во 2-й Петербургский кадетский корпус. В январе — мае не присутствует на занятиях по болезни (очевидно, как раз в это время умер отец). Не аттестован. Оставлен во 2-м классе.

Закончил 2-й класс корпуса, успехи средние, ниже прежних.

Оставлен в 3-м классе корпуса по болезни. Знакомство с Г. И. Чулковым, С. М. Городецким. Первые стихи, рассылаемые по газетам и журналам.

Январь. Первая публикация стихов в петербургском еженедельнике «Все новости литературы, искусства, театра, техники и промышленности».

Май.Закончил 3-й класс корпуса: история — 10, закон Божий и французский — 9, словесность, письменные работы, естественнная история, рисование — 8, немецкий, арифметика — 7, чистописание — 6. Переведен в 4-й класс с работой по немецкому языку. Болел — «коревая краснуха».

14 сентября. Рекомендован С. Городецким М. Кузмину для принятия в Академию стиха.

Ноябрь. Знакомство с А. А. Блоком (м. б., позже). Публикация в «Кадете-Михайловце».