Андрей Арьев - Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование

Почти исчерпывающие сведения о возникновении термина «серебряный век» и анализ вкладывавшихся в него смыслов содержится в книге Омри Ронена «Серебряный век как умысел и вымысел» (М., 2000). Автор солидаризируется с Романом Якобсоном, мнение которою и приводит: понятие «серебряный век» — «неверное и вульгарно искажающее характер этого века, который был великим веком художественного эксперимента» (с. 122). После исследования Ронена остается, однако, открытым вопрос: почему термин «серебряный век» — при всей его искусственности — привился? И, видимо, окончательно. Может быть, дало о себе знать элементарное чувство меры и хронологическая близость явления? И мы в характеристике эпохи, драгоценность которой для истории русской культуры так или иначе сознаем, с удовольствием заменяем помпезное золото на корректное серебро? При этом все-таки компенсируя снижение в определении повышением в статусе: два десятка лет именуем «веком».

Пяст в мемуарах при всей своей неотмирности о Георгии Иванове отозвался совсем неподобающим образом: расценил как «лакейство» естественный восторг юноши перед старшими по возрасту «настоящими» поэтами, в круг которых попал из-за школьной парты. Еще выразительнее случай Мандельштама. Своему молодому другу он сделал такую надпись на «Камне»: «„Издревле сладостный союз/ Поэтов меж собой связует " — Георгию Иванову — в обмен на Вереск – Осип Мандельштам. 6 янв. 1916». И вслед за тем на экземпляре «Вереска» с ивановским инскриптом — «Сергею Яковлевичу Эфрон, с самой неподдельной симпатией. Г. И.» — без всякой, видимо, просьбы начертал владельцу: «„Остерегайтесь подделок О. Мандельштам» И хотя эта неожиданная надпись — элемент игры, затеянной Н. Н. Евреиновым на страницах «Чукоккалы», Мандельштам написал именно то, что ему в данную минуту захотелось написать.

«Неведомый трепет» (фр.) — слегка отстраненное выражение Виктора Гюго из письма Шарлю Бодлеру 1859 г. У Гюго — «frisson nouveau» («новый трепет»).

Пребывание Георгия Иванова во 2-м кадетском корпусе — тоже «сюжет для небольшого рассказа». Согласно версии Одоевцевой, он был определен туда после смерти отца, гвардейского отставного артиллерийского полковника, благородно покончившего с собой ради счастья близких: застраховавшись предварительно на значительную сумму, он таким роковым способом решил предотвратить финансовый крах семьи. По словам Одоевцевой, к этому времени он неудачно распорядился доставшимся ему по завещанию от старшей сестры, княгини Багратион-Мухранской (отечественные генеалога такой княгини пока не обнаружили; благодарю за эту информацию И. Л. Багратион-Мухранскую), огромным наследством. Одоевцева утверждает, что трагический замысел отца удался. Георгию в ту пору было около десяти лет и жили Ивановы уже в Петербурге. Странно тогда, что сына они определили не в столичный, а в Ярославский кадетский корпус — в августе 1905 г. И уже оттуда в январе 1907 по просьбе отца он был переведен в Петербург, о чем ни поэт, ни его жена никогда не рассказывали. Отец его, отставной подполковник (не полковник) умер, видимо, в это время, так как, по версии Одоевцевой, после его смерти сын в морозную ночь открыл окно своей спальни и просидел перед ним до утра, после чего сам оказался при смерти. Из архивных документов следует, что как раз в январе 1907 г. Георгий Иванов тяжело заболел воспалением легких и пропустил в корпусе по болезни весь конец учебного года, из-за чего не смог перейти в следующий класс. На второй год он оставался и еще раз, пока наконец сестра не вызволила непригодного для муштры брата на волю. В архиве 2-го кадетского корпуса значится: 25 октября 1911 г. Георгий Иванов из корпуса «уволен на попечение родителей». В рапорте директора корпуса в Главное управление военно-учебных заведений указывается, что «другой причины увольнения Иванова, кроме болезненного состояния и несоответствия требованиям военного воспитания, не имеется». Обучение в кадетских корпусах было семилетнее. Следовательно, и утверждение самого поэта, что он написал стихи «Отплытья на о. Цитеру» за партой 6—7 классов корпуса (письмо В. Ф. Маркову от 7 мая 1957 г.), увы, тоже ложно. Георгий Иванов ушел из корпуса в пятом классе. Образование — ниже среднего. Зато фантазия много выше. Еще обучаясь в корпусе, за его стенами он выдавал себя, к примеру, за сына генерала Покотилло!

О воспоминании (греч.).

«Плаванье», пер. М. Цветаевой. В ориг. первой строки: «влюбленного в карты и эстампы» («amoureux de cartes et d'estampes»). Для пущего сходства отметим: и юный русский поэт разглядывал не сами полотна Ватто, но гравюры, репродукции и фарфоровые вазы, «расписанные мотивами из „Отплытья на о. Цитеру"» (письмо В. Ф. Маркову от 11 июня 1957 г.).

Журнальный вариант («Новый журнал». 1952, кн. XXXI, с. 111).

Уместно здесь также привести наблюдение М. Л. Гаспарова, заметившего, что серийные обложки «Цеха поэтов» копируют оформление брюсовской книги «Urbi et orbi».

Георгий Иванов эпитет «синее» заменил на «серое»: типичный для него случай обращения с чужой литературной собственностью как со своей. Вкус подсказал ему более точное, более петербургское слово, и он, не задумываясь, его поставил. Ради чистоты поэтической речи, в конечном счете принадлежащей не поэту, но себе самой, он готов переступить — и переступал — через любые условности авторского, и какого угодно, права. Вместе с тем же Адамовичем в молодые годы у него возникла даже лихая мысль издать подправленного ими самими Пушкина.

Отзыв Мандельштама в передаче Ахматовой 1960-х гг. Если отзыв достоверен, то нуждается лишь в одном комментарии: самая сдержанная из характеристик Ахматовой, принадлежащих Георгию Иванову, звучит панегириком по сравнению с самой корректной из ахматовских реплик в его адрес. Также и о Мандельштаме ни разу Георгий Иванов не отозвался дурно.

«Дневник» — самое нужное из всего, что этот Пьеро мог изобрести. Этот двойнический жанр станет доминирующим у Георгия Иванова за пределами «серебряного века». Не у него, опять же, одного. Жанр «Из дневника» любил Ходасевич. Зинаида Гиппиус назвала так книгу стихов. «Дневник» и «Посмертный дневник» Георгия Иванова — это блистательная канонизация изначально брезжущей потенции.

Замечательно, что «монархист» Гумилев в сознании поэта все же «европеец».

В «Записных книжках» Александра Блока эта запись от 27 июля 1908 г. сделана после стихотворных наметок с единственной внятной строчкой: «Что можно Бога позабыть…»; ивановское «Можно вспомнить о Боге и Бога забыть…» подчеркивает переимчивость младшего поэта по отношению к старшему на уровне бессознательного.