Юрий Мандельштам - Заметки о стихах: Георгий Иванов

С каким упорством, с какой тщательной постепенностью превращает Иванов своим колдовством — своим мастерством — одно понятие в другое, изменяя его не только внешние признаки, но и его тайный смысл и вместе с тем оставляя его одновременно прежним.

Подлинная магическая операция. И не в таком же ли превращений тьмы в свет и утверждения в отрицание — содержание всей поэзии Иванова, развитие его темы. Не случайно он начал со стихов о «романтическом» лебеде, а договорился в «Розах» до страшного восклицания: «это уж не романтизм! Какая там Шотландия!» Не случайно он непременно шлет благословения, за которыми таятся ужаснейшие проклятия («Хорошо, что ничего, Хорошо, что никого» — «И деревья пустынного сада широко шелестят никому» и т. д.).

Отрицание, опустошение нужны Иванову не для декадентского самоупоения, во всяком случае, не для него одного. Только таким путем может он прорваться в музыкальное утверждение. Жизнь не прощает плачущую Золушку, прощает только «уходящая в ночь», «не нужная больше» музыка. Правда, Иванов разделяет судьбу всякого посягнувшего на магию, может быть всякого поэта. Преображение не приносит окончательного счастья — на дне стихов остается сухая горечь, в которой никакого декадентства уж и в помине нет Замечательное стихотворение «Так или этак» — конечно, лучшее из всех, вошедших в «Отплытие», — даже все целиком превратилось в этот горький осадок отлетевшей музыки в котором музыка все же живее, чем когда-либо. Странная вещь поэзия — в момент, казалось бы, полного отказа от просветления она вдруг засияет самым ярким и таинственным светом, залогом полного освобождения и преображения.

Если бы все стихи Иванова были на уровне этого стихотворения — Иванов был бы не только подлинным и своеобразным, но и большим поэтом. К сожалению, до сих пор, за исключением некоторых прорывов и интонаций, он за черту такого преображения не перешел. Слишком силен в нем след декадентства, наследником которого он сам себя, к несчастью, считает. Даже подлинно трагические моменты он умеет как-то подсластить, приукрасить. Иванова упрекали иногда в отсутствии собственной личности, в перепевах, в переимчивости. Это, конечно, абсолютно неверно. У Иванова – своя тема, свой звук, свое мастерство, даже тогда, когда он сознательно заимствует блоковские сюжеты и словарь. Но чем-то он связан с уходящей эпохой кровно, и этих уз порвать не хочет. В этом смысле — и только в этом — Иванов все-таки эпигон (слово, которому напрасно придают обычно пренебрежительный оттенок). В этом нет ничего плохого, как в факте продолжения или заканчивания прошлого. Иногда такое заканчивание требует даже большей глубины, чем начало нового. Беда лишь в том, что «заканчивает» Иванов послесимволическое декадентство, в чем-то враждебное всякой поэзии, и в частности ивановской. Это мешает до какой-то степени стать Иванову во весь его, действительно большой, рост, может быть, впрочем, помеха эта — временная, а такие стихи, как упомянутое нами стихотворение «Так иль этак», — предвестники будущей книги Иванова, уже вполне отличной от «Роз», нового, решительного этапа в столь значительном ивановском пути.