Яков Лурье - В краю непуганых идиотов. Книга об Ильфе и Петрове

Мама.…у Стасика большая комната!

Рита.Все равно противно! Менять мужа из-за комнаты!

Мама.Но какая комната! (Т. 3. С. 420).

Обнаруживается в быту граждан нового общества и еще одна, достаточно традиционная черта. В «Золотом теленке» советские журналисты объясняли сионисту мистеру Хираму Бурману, что еврейского вопроса в СССР не существует:

— У нас такого вопроса уже нет, — сказал Паламидов.

— Как же может не быть еврейского вопроса? — удивился Хирам.

— Нету. Не существует.

Мистер Бурман взволновался. Всю жизнь он писал в своей газете статьи по еврейскому вопросу, и расстаться с этим вопросом ему было бы больно.

— Но ведь в России есть евреи? — сказал он осторожно.

— Есть, — ответил Паламидов.

— Значит, есть и вопрос?

— Нет. Евреи есть, а вопроса нету (Т. 2. С. 294).

Заметим, однако, что уже в «Золотом теленке» содержался один эпизод, ставивший под сомнение оптимистический тезис Паламидова. В «Вороньей слободке», где проживали Лоханкин и его жена Варвара, жильцы намеревались взломать дверь в комнату полярного летчика, потерпевшего аварию в Арктике.

— Как вам не стыдно? — восклицала Варвара Лоханкина. — Ведь это герой… Вот статья. Видите? «Среди торосов и айсбергов».

— Айсберги! — говорил Митрич насмешливо. — Это мы понять можем. Десять лет как жизни нет. Всё Айсберги, Вайсберги, Айзенберги, всякие там Рабиновичи (Там же. С. 151).

Но «Воронья слободка»— это все-таки пережиток прошлого, коммунальная квартира в провинциальном городе. Однако из текста «Сильного чувства» мы узнаем, что злосчастный вопрос продолжал существовать и через три года после написания «Золотого теленка»— в социалистической Москве. Оправдывая развод Наты с первым мужем, мама приводит еще один аргумент. Фамилия первого мужа — Лифшиц:

…Лифшиц почти еврей, Риточка, — караим! (Т. 3. С. 419).

«Караим Лифшиц»— это старая, еще дореволюционная острота, возникшая в связи с тем, что в царской России близкие к евреям по вере караимы не подвергались ограничениям, и несомненные евреи — Лифшицы, Рабиновичи — иногда выдавали себя за караимов. Но из слов Ритиной мамы мы узнаем, что и в 1933 г. «почти еврей» оказывался не совсем желательной партией для московской молодой дамы.

Однако именно таинственный Лифшиц, появляющийся в водевиле только в последнюю минуту, и оказывается единственным героем пьесы. В течение всего действия он стоит за дверью квартиры и непрерывно пинает ее ногами, срывая торжество и мешая гостям. «Сильное чувство», давшее название пьесе, — это чувство ревности, которое испытывает Лифшиц («караимы почти турки, турки почти мавры, а мавры, сами знаете…») и которое в конце концов побеждает:

Ната (решительно). Зовите Лифшица!..

Открывается дверь, наступает триумф Лифшица. Он идет, маленький, хилый, с бледным одухотворенным лицом. Гости выстроились шпалерами (Там же. С. 437).

Итак, побеждает старая добрая ревность, глупая и смешная, но, по крайней мере, бескорыстная и сильная. Здесь явная, хотя и скрытая, полемика с Юрием Олешей — писателем, с которым Ильф и Петров, как мы уже отмечали, спорили неоднократно. Именно Олеша — и в «Зависти», и в ее драматическом варианте, «Заговоре чувств», и в неоконченной, но очень интересной пьесе «Смерть Занда»— писал о ревности как об отмирающем чувстве. Но в пьесе Ильфа и Петрова рядом с убогим потребительством, погоней за благами, выдаваемыми привилегированным категориям граждан, элементарным бездушием (хозяева изгоняют безработного Пипа и отца Стасика, временно выпущенного из тюрьмы) и «квартирным вопросом» (комната Стасика теряет свои достоинства, когда выясняется, что у него есть отец) единственным «сильным чувством» оказывается ревность.

Значит ли это, что к 1933 г. оба писателя полностью утратили веру в Преображение, присущую их романам 1927–1928 и 1929–1931 гг., и что они сознательно полемизировали с Олешей по этому вопросу? Трудно ответить на этот вопрос. Возможно, что они просто намеревались написать легкий водевиль, не претендовавший на видное место среди их сочинений, и изобразили в нем довольно обычную сценку из жизни московского «среднего класса». Главная их работа, которой от них ждали и которую они еще надеялись осуществить, — третий роман — была еще впереди.

Но кто будет его героем? Опять Остап Бендер? И что же с ним станет? Мы уже упоминали о путешествии Ильфа и Петрова по Беломорканалу, после которого они отказались участвовать в написании коллективного труда о канале. Но совсем избежать какого-либо отклика на эту поездку они все-таки не смогли. В номере «Комсомольской правды» (24 августа 1933 г.) была выделена целая полоса для писателей, посетивших Беломорканал. Своими впечатлениями делились Всеволод Иванов («несомненно, капиталистическая и эмигрантская пресса будет вопить, что ОГПУ под дулом винтовок и в цепях показывало «беспартийным попутчикам» или, вернее, скрывало так называемый «чекистский ад»» и т. д.), Л. Леонов, М. Пришвин и другие. Должны были выступить и Ильф с Петровым. Их заметка была озаглавлена «Наш третий роман».

Нас часто спрашивали о том, что мы собираемся сделать с Остапом Бендером… Мы сами это не знали… — писали авторы.

Останется ли он полубандитом или превратится в полезного члена общества, а если превратится, то поверит ли читатель в такую быструю перестройку?

И пока мы обдумывали этот вопрос, оказалось, что роман уже написан, отделан и опубликован.

Это произошло на Беломорском канале!..

Есть веские основания подозревать, что эта заметка вовсе не отражала реальный творческий замысел авторов, а была лишь удобной формой отказа от решения трудного вопроса на том основании, что «роман уже написан, отделан и опубликован» самой жизнью. Во всяком случае, ни малейших следов работы над такой версией романа не сохранилось. В последней «Записной книжке» Ильфа есть единственная запись, относящаяся к Остапу, — она предусматривает совсем иной вариант:

Остап мог бы и сейчас пройти всю страну, давая концерты граммофонных пластинок. И очень бы хорошо жил, имел бы жену и любовницу. Все это должно кончиться совершенно неожиданно — пожаром граммофона. Небывалый случай. Из граммофона показывается пламя (Т. 5. С. 217).

Но и эта запись — скорее размышление о возможности еще одной (впрочем, довольно невинной) новой комбинации, которую мог бы изобрести герой, чем план реального романа.

План третьего романа, задуманного Ильфом и Петровым еще в 1932 г. и начатого в 1933 г., [214]явно не был связан с Остапом. Сюжет романа, для которого было придумано название «Подлец», лапидарно изложен Е. Петровым в неоконченной книге «Мой друг Ильф»: «Человек, который в капиталистическом мире был бы банкиром, делает карьеру в советских условиях» [215].