Том Шиппи - Дорога в Средьземелье

Он пришел к заключению, что это слово означает «ловчий» или «охотник» и происходит от индоевропейского корня, который сохранился в английском языке только в составе устаревшего выражения good neat's leather [87]. Но для нас интереснее всего посмотреть, как прослеживает Толкин нисхождение Ноденса — сначала он из бога превращается в ирландского героя по имени Нуаду Аргатлам — «серебряные руки», а затем в валлийского героя по имени Алуд Лау Эристит, что тоже означает «серебрянорукий». В конце концов он становится шекспировским героем — королем Лиром [88]. Толкин отмечает, между прочим, что даже имя Корделия происходит от имени некой полубогини по имени Крейддилад, упоминаемой в одной из версий истории о «Вечной Битве» [89], истории, которая, впрочем, интересовала Толкина и по другому поводу. Шекспир, разумеется, не мог ничего знать о Ноденсе или о Беовульфе, хотя в сюжете «Беовульфа» некоторые умудряются отыскать первое туманное предвестие истории о Гамлете, принце Датском [90]. Это вовсе не означает, что древние истории не могли некоторым образом воспользоваться Шекспиром как чем–то вроде рупора и действовать через его посредство, хотя бы даже претерпев множество изменений. Возможно, Толкин сделал такой вывод: как и в случае с названиями Эйкман–стрит и Кузницей Виланда, даже образ короля Лира может содержать в себе свидетельство о некой английской — или британской — преемственности.

То же самое можно сказать и о Старом Короле Коле [91]. Толкин не воспел его в эпических стихах. Сегодня нам понятно, почему однажды в «Чудовищах и критиках» (76)он обмолвился, что Мильтону, дескать, незачем было бы, пожелай он того, «пересказывать благородным стихом историю о Джеке и горошинке — он мог бы замахнуться на кое–что и похуже». Иными словами, он мог бы, например, взяться за переработку какой–нибудь древней поэмы о чудовищах вроде утерянного «Избавления Теодориха» [92]… Но если бы Толкин все же взялся за разработку этого образа, он, конечно, не забыл бы о том, что у «старого веселого и доброго дедушки Коля» много общего с королем Артуром и королем Лиром — у них похожее происхождение, и вульгаризации они с течением времени подверглись одинаковой [93]. Этот интерес к процессу вырождения легенд, возможно, объясняет, почему Толкин попробовал свое перо не на одном, а на целых двух стихотворениях о Человечке с Луны (первое — «Человечек с Луны поторопился» — было впервые напечатано в 1923 году, а тридцать девять лет спустя вошло в книгу «Приключения Тома Бомбадила» [94]); второе — «Кошка и скрипка, или Скандальная тайна детского стишка раскрыта» — тоже было впервые опубликовано в 1923 году, но известно гораздо лучше, потому что Толкин вложил его в уста Фродо (77) [95]). Серьезными эти стишки не назовешь, однако они делают свое дело, а именно — с одной стороны, поддерживают канву сюжета, с другой — дают хоть какое–то рациональное «объяснение» двум образчикам абсолютно бессмысленных «чепуховин», которые мы называем сегодня английскими детскими стишками. В одном из них корова прыгает через луну [96]. Какая чушь! Но если предположить, что луна — это просто разновидность транспортного средства и что она припаркована на деревенской лужайке в ожидании хозяина, который зашел в корчму пропустить стаканчик пива, — что ж, почему бы корове через нее и не прыгнуть? А каким образом удалось Лунному Человечку «обжечься холодной картошкой?» На первый взгляд это нонсенс, но что, если в этом стишке зашифровано воспоминание о какой–то другой, более древней истории о том, как некто разочаровался в земных благах? Допустим, что праздная детвора, бездумно повторяя «чепуховины» и с веками все больше перевирая их, смогла таким образом продлить жизнь каким–то некогда полноценным древним историям. Тогда на место отдаленных первообразов тех стишат, которые декламируют сегодня дети, очень легко подставить стихи, подобные толкиновским. Такие стихи, восстановленные, подобно атрибутам Ноденса, из небытия, можно было бы назвать «реконструктивными». Они содержат также, по крайней мере в ранних версиях, намеки на некоторую мифологическую значимость. Например, Лунный Человечек рискует опоздать и не подняться вовремя на небо на своей колеснице. Смертные в панике, белые кони грызут серебряные удила, а солнце уже поднимается над горизонтом и вот–вот застанет лунного гостя с поличным. Эта история чем–то напоминает греческий миф о Фаэтоне, который подъехал на солнечной колеснице слишком близко к земле и опалил ее. Но есть и еще одна причина, почему Толкин облюбовал именно Лунного Человечка, а не Старого Дедушку Коля или Малютку Бо–Пип [97]: без сомнения, Толкину было хорошо известно среднеанглийское стихотворение о Лунном Человечке, написанное как раз в ту эпоху и в тех местах, которые особенно интересовали Толкина.

Этот лирический отрывок содержится в так называемом «Манускрипте Харли» и помечен номером 2253. Сегодня этот отрывок известен, как правило, под названием «Человек с Луны» [98]. Возможно, это лучшее из дошедших до нас средневековых английских стихотворений, зато одно из самых трудных, вызвавшее к жизни множество научных статей и ученых интерпретаций. Но по крайней мере три наблюдения не вызывают возражений ни у кого, и все три придавали этому стихотворению в глазах Толкина особый смысл. Во–первых, здесь очень причудливый сюжет. Некий английский крестьянин задается вопросом: почему бы Человеку с Луны не спуститься на землю и не поменять место жительства? Затем, у автора острый, наметанный глаз, он хорошо знаком с английским ландшафтом и, в частности, подозревает, что догадался, почему Лунный Человек так тяжел на подъем: его, наверное, поймали на краже колючек, которыми он надеялся укрепить лунные изгороди (в древности лунные пятна представляли в виде человека с лампой, собакой и связкой колючек. Это отражено у Шекспира в «Сне в летнюю ночь». В пьесе, разыгранной простолюдинами, персонаж по имени Лунный Свет представлен так:

Наконец, несмотря на густо диалектный язык и глубоко деревенскую тематику, все в рассуждениях крестьянина дышит уверенностью: «Не беда, что сторож застал тебя за собиранием колючек, — обращается он к Лунному Человеку, — мы с этим разберемся, мы поставим сторожа на место. Мы сядем с ним за стол и на правах старых друзей как следует угостимся, а нашу милую госпожу посадим рядом с ним. Когда же он упьется и станет как утонувшая мышь, мы пойдем к байлифу и найдем тебе оправдание». Получается, этого было в те времена достаточно, чтобы обвинение провалилось. В высшей степени здраво! Это представляет жизнь темных угнетенных крестьян средневековой Британии в несколько неожиданном свете. Очевидно, они все же были не до такой степени темны и угнетены, как считается обычно! Их добродушная находчивость, по–видимому, помогла Толкину при создании хоббитов. Более того, это стихотворение заставляет крепко задуматься: какой же была неофициальная составляющая раннебританской литературной культуры? Существовали ли еще какие–нибудь стихи о Лунном Человеке? Свидетельствуют ли они о существовании жанра, предполагавшего изощренную игру с народными поверьями? Вполне возможно! Стихотворения Толкина, написанные в 1923 году, были попытками как бы воскресить эти стихи или сочинить их заново, заполнить пробелы между современными «чепуховинами» и средневековой лирикой тем, что могло существовать и — если действительно существовало — что несет ответственность за сохранившиеся до позднейших времен обрывки и получившуюся в итоге «сборную солянку», вполне в духе истории с готским языком и «i–мутацией».