Том Шиппи - Дорога в Средьземелье

Размышляя над разжигающим немало страстей вопросом о том, аллегоричен «Властелин Колец» или символичен, об этом необходимо помнить. Хорошо известно, что в предисловии ко второму изданию Толкин писал: «Я искренне недолюбливаю аллегорию во всех ее проявлениях, и всегда ее недолюбливал, с тех самых пор, как сделался достаточно взрослым и осторожным, чтобы вовремя распознавать ее». Дальше, однако, идут такие слова: «Я предпочитаю историю, неважно, истинную или вымышленную, с ее разнообразной применимостью к мыслям и опыту читателей. Я думаю, что многие путают аллегорию с «применимостью». Но «применимость» оставляет читателю свободу толковать текст как ему вздумается, а аллегория предает его во власть авторского умысла». Итак, не исключено, что между литературой и фактами реальной жизни некоторая связь у Толкина все–таки существует, и глава «Беспорядки в Заселье» [265]в некотором смысле «базируется на опыте», хотя и не имеет «никакой связи с современными политическими событиями», даже если и напоминает англичанам о скудной эпохе 1945–1950 годов, когда у власти в Британии было социалистическое правительство. Как писал Толкин о «Беовульфе», в художественном произведении важно сохранить равновесие и проследить за тем, чтобы «крупный символизм плавал близко к поверхности, но не высовывался наружу и не превращался в аллегорию». В конце концов, допустить, что «Властелин Колец» — аллегория, по Толкину, означало бы (см. с. 93–102 выше), что у этой книги есть только одно значение, которое остается неизменным на всем ее протяжении. В предисловии ко второму изданию Толкин презрительно играет с понятием аллегории, показывая, как выглядел бы «Властелин Колец», если бы он был настоящей аллегорией, а Кольцо действительно означало бы атомную бомбу президента Трумэна [266].

Кое–что из того, на что намекал Толкин, мы уже разбирали выше. Ни роханские Всадники, ни гондорские Обходчики [267]никогда не стали бы оправдываться тем, что они–де «просто подчинялись приказу» (здесь никак не избежать сравнения с нацистами, именно «исполнявшими приказ»). Когда Гэндальф рассказывает Фродо о Кольце, Фродо откликается: «Лучше бы это случилось не в мое время!», но Гэндальф его тут же упрекает: «Согласен. Все, кому доводится жить в такие эпохи, повторяют эти слова как заклинание. Но решать не им». Фродо заслуживает этот упрек, но его заслуживает также и Невилль Чемберлен с его печально известным ныне заявлением: «Я принес своему поколению мир».

Элронд более умудрен опытом. Он помнит время, когда «эльфы надеялись, что злу положен конец, но ошиблись…» Толкин и сам сражался в «войне, которая должна была положить конец всем войнам», и тем не менее ему пришлось увидеть своих сыновей на фронтах другой войны, пришедшей следом. Нетрудно найти в тексте и другие нотки авторской иронии. Когда Гэндальф с Пиппином приезжают в Минас Тирит после долгого пути через Анориэн, путь им преграждают люди, строящие стену. Настойчивость Дэнетора, который хочет, чтобы эту стену непременно обороняли до последнего, едва не стоит жизни Фарамиру и в конце концов приводит только к одному результату — стена становится препятствием для Рохирримов, хотя, вопреки всей той работе, которая была затрачена на ее восстановление вначале, ко времени их прибытия от нее уже остаются одни руины. Людям толкиновского поколения едва ли могла не прийти на память злополучная «линия Мажино». Совет Гэндальфа: «Оставьте мастерки! Точите ваши мечи!» — более чем современен. Здесь нельзя не увидеть намека на вишизм и коллаборационизм, марионеточные правительства и демилитаризованные зоны, и таких намеков по книге разбросано немало. Однако складываются ли эти намеки в единое целое? Пошел ли Толкин дальше преднамеренного вкрапления в отдельные сцены намеков на современность, манипулирует ли он сюжетом, создает ли узнаваемые символические характеры? Иными словами, превратил ли он свой роман в то, что так хотелось видеть в нем обозревателю «Литературного приложения к «Таймс», — в «недвусмысленное сообщение, адресованное современному миру»? Разумеется, Толкин только высмеял бы словечко «сообщение», равно как и словечко «современный». Тем не менее во «Властелине Колец» есть два персонажа, образы которых приобретают особый смысл именно по отношению к современности. Оба эти персонажа изначально были на стороне «добра», однако злу удалось соблазнить их или испортить, и поэтому для них особенно легко найти аналогии в современном мире. Это Дэнетор и Саруман. Оба показаны автором под слегка сатирическим, почти политическим углом.

Более нагляден пример Сарумана. Этот персонаж обнаруживает немало черт, которые позволяют считать его воплощением идеи индустриализма, или технологизма. Само его имя означает нечто в этом роде. Древнеанглийское searu (западносаксонская форма мерсианского *saru) означает «приспособление, ухищрение, искусство». Словарь Босуорта–Толлера осторожно замечает, что не всегда с уверенностью можна определить, «означает ли это слово нечто хорошее или, наоборот, нечто плохое». Когда Беовульф вступает во дворец Хротгара, поэт отзывается о кольчуге воина с безусловным одобрением: «…броня сияла на нем, хитроумное плетенная сеть (searo–net), сшитая с помощью искусства (orþancum) кузнеца» (240). Ювелиры были searo–crœftig, а волшебники — snottor searuþancum, «мудры хитроумием». Однако слово seam может означать не только «мудрость», но также «заговор» и «предательство». Беовульф отрицает, что он когда–либо искал searo–niþas — «ухищрений коварной злобы». Рукавица. Гренделя searo–bendum font, «скреплена хитроумными ремнями». Это слово обязательно обозначает нечто хитроумное и почти всегда как–то связано с металлом: когда речь идет о доспехах или фибулах — с железом, в других случаях — с золотом и серебром Сокровище дракона именуется searu–gimma geþrœc, «гора хитроумных каменьев». В стихотворении Riming Роет [268]есть туманная строчка со словами sine searwade — «сокровище предало своего хозяина». Босуорт и Толлер полагают, что эта фраза означает «сокровище покинуло своего хозяина». Однако для Толкина, имевшего свое мнение по поводу того, что такое драконьи чары, эта фраза означала скорее, что сокровище постепенно сделало своего владельца жадным и хитрым. Вместе взятые, эти оттенки и формируют характер Сарумана. Он весьма учен, однако его ученость носит скорее прикладной характер. Фангорн говорит о нем: «Его ум состоит из железа и колес». В Хельмской Теснине Сарумановы орки применяют что–то вроде пороха. Тридцатью страницами позже, в Исенгарде, или Железном городе, энты сталкиваются с каким–то аналогом напалма — или, наверное, лучше сказать — с аналогом огнемета, немецкого Flammenweife/г, если учитывать личный опыт автора. Из этого следует, что Саруман, начав с этически нейтральных научных исследований, постепенно пришел к бездумной порче «окружающей среды» и полюбил грязь как таковую, что мы наблюдаем в главе «Беспорядки в Заселье». Все это произошло потому, что в любви к машинам или уже в самом желании обрести власть над природой есть что–то развращающее. Интересно также, что Сарумановы орколюди называют своего вождя Шарки (241) — на орочьем языке это означает «старец». Специалисту по Средневековью это имя обязательно напомнит Горного Старца, предводителя ордена асассинов, описанного в «Путешествиях» Мандевиля. У Мандевиля слово «старец» — попросту неточный перевод арабского шейх (ср. с оркским «шарку»!). Мандевилевский Старец безраздельно господствовал над своими подчиненными, внушая им — разумеется, не без помощи гашиша — мечты о потустороннем парадизе. «Хитроумный человек», «машинный человек», «технологический человек» помахивает у нас перед носом утопической морковкой, соблазняя нас мечтой о мире, полном досуга и удобств, мире, в котором каждая новая мельница мелет зерно быстрее предыдущей. Но, как следовало бы догадаться Тэду Сэндиману, «если нет зерна, то из чего муку–то молоть? А зерна больше не стало — сколько на старую мельницу возили, столько будут и на новую возить». Владельцы машин превращаются в персонал, который обслуживает эти машины, ничего за это не получая, а только еще больше заражаясь азартом захвата все новых и новых областей жизни.