Матвей Малый - Как сделать Россию нормальной страной

Управляет всем и всеми закон. Западная демократия — это жесточайшая и всеобъемлющая диктатура закона над гражданами, именно диктатура. Но эта фраза выглядит страшной только для русского уха, потому что закон ничего плохого и разрушительного гражданам не приказывает: они его сами написали, но зато теперь обязаны неукоснительно выполнять. Когда же наступает день выборов, государство позволяет людям выбрать новых представителей, которые будут принимать новые законы и воплощать их в жизнь. Но кто бы ни принимал законы, они обычно имеют вертикальную направленность.

Итак, вторым величайшим изобретением после изобретения слова «я» было введение новой технологии человеческого общежития, при которой человек подчиняется не праву сильного, а закону.

На Западе была изобретена технология человеческого общежития, в форме Свода Законов, и люди были готовы этой технологии подчиниться. Если ты подозреваешься в краже, то это не значит, что ты плохой человек. К тебе относятся с уважением, но приводят в суд, и если суд докажет, что ты действительно нарушил закон, то тебя приговаривают к наказанию. Если в кодексе твоего преступления нет или если твое преступление доказать не удалось (что часто случается из-за мельчайшей процедурной ошибки), то тебя оправдывают. Заметьте, наличие мельчайшей процедурной ошибки перекрывает всякую «правду» и «желание восстановить справедливость», потому что правят не человеческие чувства, желания и знания, а бесчувственная механическая технология — закон. А оправдан, так можно украденное хоть на шее носить — и никто не имеет права назвать тебя вором.

Американский закон — это не только гражданский кодекс, но и около миллиона страниц, где описаны наиболее значительные судебные разбирательства. Это кладезь юридической мысли, продукт работы тысяч лучших судей, адвокатов и прокуроров. Решения суда базируются одно на другом, могут быть подвергнуты пересмотру и улучшению, и в результате закон становится все мудрее, все более отвечает нуждам людей, изменяется и растет вместе с ними. Американский закон — как автомобиль, он содержит в себе десятки тысяч изобретений, как великих (колесо, винт, двигатель внутреннего сгорания, зеркало), так и менее значительных (где расположить зажигалку), но автомобиль вбирает в себя всю известную человеку технологию и с каждым годом (а теперь уже и с каждым днем) становится все лучше и лучше.

В России же суд как был скор, так и остался. «Батюшка, не виноват я, не вели казнить!» «На дыбу его, мерзавца, пытать, пока не признается». «Да он говорить не может, раскаленным металлом пытали его». Ничего, раз губами шевелит — значит признает вину». «Пиши протокол: «Я, имярек, признаюсь добровольно в убийстве».». «Ну, на кол его теперь». «Ой ты черт, опять по пьяни не того казнили: свидетель, слышь, говорит, блондин убивал, а мы вон лысого на кол посадили». «Ну, да ничего, блондин, лысый, мало у нас что ль людей». «Это верно. Ну, браток, наливай». Слава богу, что у нас судебные решения не печатаются нигде, а принимаются по звонку, в темной комнате. У нас и так достаточно позора. Здесь судит не закон, не обстоятельства дела, а звонок из коридоров власти, эмоции судьи, бесправие обвиняемых, жестокость и почти всегда неотвратимость наказания. Это — раннее средневековье, времена Андрея Рублева.

На Западе потребовались века, чтобы понять, насколько разрушительной является зависть, сорвать маску со всех ее проявлений и объявить ее вне закона. Но в конце концов это случилось, и в результате мы видим громадный расцвет западной экономики. В России же юридический процесс за последнюю тысячу лет не изменился: все до сих пор строится на эмоциях, на велении чьего-то сердца, а сердце не автомобиль, его усовершенствовать невозможно. Результат судебного разбирательства зависит лишь от сиюминутного соотношения желаний, сил и связей участвующих в этом деле людей, а постоянным остается только полное отрицание ценности человеческой личности.

И действительно, на Западе судья пятьсот лет назад сформулировал правило и люди до сих пор по нему живут, подтверждая этим, что человеческая мудрость, а значит, и человеческая личность имеют непреходящую ценность. А у нас нет ни одного судебного решения, которое сохранилось бы как эталон, так что жизнь предыдущих поколений нас ничему не научила и их мудрость к нам не перешла. Так зачем и ценить человека, если не остается после него ничего.

На Западе судью легко может заменить компьютер, у нас — крокодил-людоед. Компьютер — это новейшая машина, чрезвычайно производительная, вобравшая в себя все технологические достижения человеческой цивилизации. Крокодил — это древнейшее пресмыкающееся, родственник динозавров, прекративший свою эволюцию сто миллионов лет назад. Потрясающим свойством российской цивилизации является ее неизменность и необучаемость. Так может быть хватит в первом тысячелетии жить? Давайте уже наконец построим дороги и примем христианство. Ведь можем же! Вот недавно отличное пиво научились варить…

По сравнению с лучшими советскими фильмами большая часть американских кажутся весьма примитивными. Очевидно, это происходит потому, что в России художник чувствует необходимость быть моральным лидером нации: закона нет, о законопослушном государстве речи не идет, церкви до недавнего времени просто не существовало — вот художник и вынужден принять на себя роль морального лидера. А раз так — задача, стоящая перед искусством кино и литературой в России гораздо серьезнее, чем та, которую надо решать американцам.

В Америке роль арбитра выполняют законы. Можно предлагать поправки к Конституции, обсуждать роль Америки в войне во Вьетнаме, но глобальных морально-этических проблем, определяющих жизнь всей нации, все-таки не возникает. Поэтому на роль морального лидера художник в Америке не претендует. Американское беззаконие ограничивается конкретным нарушением какой-то определенной статьи закона. Американскому писателю не надо писать ни о Колыме, ни о беспределе: приходится придумывать ужастики.

В России слово важнее закона, но слово не постоянно, как закон, и не может пониматься однозначно. Кроме того, слово художника, по определению, новое (то есть, ломающее традицию) и является реакцией на что-то (то есть, произносится после события). Закон же интерпретируется однозначно, является выражением установившейся традиции и, самое главное, говорит свое слово до того, как преступление совершено. Лермонтов смог только оплакать свершившийся факт смерти Пушкина, в то время как закон, еще до рокового выстрела, запретил дуэли.