Иван Бунин - Инония и Китеж

Произведения Толстого есть лучшее доказательство богат­ства его натуры и ее разносторонности, столь отличной от искусственной и бездушной «многогранности» наших совре­менников. В этих произведениях много и прямых самохарак­теристик: «Коль любить, так без рассудку...» «Господь, меня готовя к бою, мне душу пылкую вложил, но непреклонным и суровым меня Господь не сотворил...» «Двух станов не боец, а только гость случайный...» «Что ни день, как полымя со влагой, так унынье борется с отвагой...» И самохаракте­ристики эти лишний раз подтверждают, что это была натура все-таки прежде всего русская, что поэзия Толстого есть дей­ствительно «русский глагол». А самохарактеристики в его письмах, дневниках? Вот его чудесное письмо к жене:

- Я верю в Бога всецело и безгранично... Нам, быть может, еще много лет жить на этой земле — будем же старать­ся быть лучше и достойнее...

- Я не хозяин... Я уже давно утратил чувство собствен­ности, если только я когда-нибудь имел его...

- У меня чувство роскоши очень развито. Я люблю, что­бы были великолепные дворцы, художественные шедевры, но сам я не люблю их иметь. Я их люблю, я ужасно страдаю, когда их портят, когда ими пренебрегают, но сам я ни за что не согласился бы жить в роскошном дворце. Луи Блан пропо­ведует коммунизм и против роскоши, а сам ест дичь с лом­тиками ананаса — ты видишь, что он свинья...

- Мой ум под влиянием страстей, но он направлен к добру, к прекрасному, к искусству...

- Я не знаю, как это делается, но почти все, что я чувст­вую, я чувствую художественно...

- Я не знаю, как другие пишут, но у меня при прибли­жении звуков волосы подымаются и слезы брызгают из глаз...

- Одно время, в молодости, я всецело жил в веке Медичи, я принимал к сердцу произведения этого столетия с таким чутьем, пылом и энтузиазмом, как это мог сделать только современник Бенвенуто Челлини...

Прибавлю к этому и еще несколько цитат — из писем Толстого к друзьям.

Вот он клеймит гонения на национальности, составляющие население России, клянет принудительное, деспотиче­ское обрусение их.

Вот он говорит о Европе, допускающей гибель кандиотов: «Европа выходит из своей роли и поступает по-татарски, и я отказываюсь от такой Европы».

Вот его горячие строки о монархии и деспотии: «Я слиш­ком художник, чтобы нападать на монархию... Но я ненавижу деспотизм, ненавижу так, как ненавижу Сен-Жюста, Робес­пьера...

И так, кто же перед нами? Иоанн из Дамаска, соправитель калифа, а потом песнопевец и святитель Божий, или же Илья из Мурома?

Как видите, на Илью похоже. Но ведь похоже и на Иоанна. Рыцарь или витязь? И опять ответ выходит как будто двой­ной. «Я жил в веке Медичи». Или из другого письма к жене: «Как в Витбурге хорошо! Даже есть инструменты миннезин­геров двенадцатого века. И у меня забилось и запрыгало сердце в этом рыцарском месте, и я знаю, что прежде я к нему принадлежал». Но ведь билось, прыгало сердце не меньше и в другом месте.

И ведь сам же Толстой сказал про себя: «Я не принадлежу ни к какой стране — я принадлежу всем. Моя плоть русская, славянская, но душа общечеловеческая».

Сущая правда, все великие души таковы. Но человече­ское — одно, а интернационализм или русско-планетарное Неуважай-Корыто, Бога не знающее, родства не помнящее,— другое.

Илья из Мурома или Иоанн из Дамаска? Но ведь оба ходили по мраморным плитам — и оба жаждали поклониться «государыне-пустыне», оба несли подвиг Божий — и оба во святых Его: ведь и Илья почиет в Киевских пещерах.

В 69 году Толстой записал о себе: «Я западник с головы до ног, и настоящий славизм западный, а не восточный». Это в его устах значило: Русь киевская, с Святогором, с Феодо­сией Печерским. «Собирание земли» ,— писал он далее: — Собирать хорошо, но что собирать? Когда я вспоминаю о красоте нашего языка, когда я думаю о красоте нашей исто­рии до проклятых монголов, мне хочется броситься на землю и кататься от отчаяния!» — Что бы он сказал теперь?

Теперь дело обстоит много, много хуже. Теперь в стихах пролетарских хвастунов даже заборы растут и за этими «забо­рами низкорослыми» молитвы совершаются на единственном языке, известном российским поэтам,— то есть на матерном («Богу молюсь матерщиною»). Теперь революция в поэзии выродилась, как в жизни, в большевизм и, достигая своего апогея, притязает, как и большевизм, на монопольный руссизм и даже на миссианство.

«Я обещаю вам Инонию!» — Но ничего ты, братец, обе­щать не можешь, ибо у тебя за душой гроша ломаного нет, и поди-ка ты лучше проспись и не дыши на меня своей миссианской самогонкой! А главное, все-то ты врешь, холоп, в угоду своему новому барину!

«Луи Блан проповедует коммунизм, а сам ест дичь с ломтиками ананаса — ты видишь, что он свинья».

Если на русских свиней даже и на всех хватит ананасов, все-таки оне останутся свиньями. Но это никак не есть идеал будущей России.