Алла Латынина - Комментарии: Заметки о современной литературе

Пора уточнить: спорит Лакшин здесь (то есть в статье «В кильватере». – «Огонек», 1988, № 26) формально не с Солженицыным, а с Кожиновым, но нападает на круг идей, выдвинутых Солженицыным (Кожиновым, правда, переакцентированных в своих целях.)

Во всяком случае нужно полностью не принять мысль «Архипелага», чтобы видеть в Сталине главного виновника всех бед, а критику идейных основ революции квалифицировать как защиту Сталина. И, однако ж, этот ход мысли типичен для целого ряда критиков и публицистов. Попытка поставить под сомнение исключительную прозорливость Ленина ими пресекается. Сомнения в результатах революции объявляются реакционными, скепсис по отношению к идеям Третьего Интернационала именуется шовинистическим, критика «Передового учения» отвергается без аргументов: ведь известно, что оно верно, потому что всесильно. (Или всесильно, потому что верно? Не помню.) Как назвать их? «Детьми ХХ съезда»? Но многие дети, получив идейный заряд антисталинизма в 60-х, не остановились в своем развитии. Детям полагается расти – они и выросли.

В статье, о которой идет речь, Лакшин отрицает суждение о либеральности «Нового мира», с презрением говоря об «интеллигентском либерализме»: «Не либеральное, а демократическое направление было характерно для „Нового мира“ и его редактора – народного поэта Твардовского. Так же как за социалистическую демократию, а не за „интеллигентский“ либерализм борются те, кого противники перестройки в полемическом азарте называют „либералами“».

Что ж, нас учили, что социалистическая демократия – высшая форма демократии. Преимущества социалистической демократии перед буржуазной доказывали всевозможные учебники, а из доклада Сталина мы могли узнать, например, что после чисток середины 30-х годов «социалистическая демократия» необыкновенно упрочилась. Но в последние годы даже иные обществоведы, составлявшие подобные учебники, оглядевшись, стали высказываться в том духе, что подобные преимущества лишь чисто теоретические, на практике же произошло не движение вперед, а движение назад.

Не будем же отождествлять с идеями борцов за «высшую форму демократии» весь спектр нынешних реформистских настроений.

И та часть интеллигенции, которая не желает больше оправдывать средства высокой целью, имеющей к тому же свойство миража, мыслить в терминах гражданской войны и вести свою родословную с 1917 года, та часть интеллигенции, которая хочет для человека личной и экономической свободы, неминуемо обнаружит, что круг солженицынских идей для нее более продуктивен, чем идеи неутомимых сторонников продолжения социального эксперимента.

Кому-то может показаться, что солженицынские мысли развивают сегодня наши новые российские националисты. Правильнее было бы сказать, что ряд мыслей подхвачен, но искажен. И первое, что имеет решающее значение в напряженной обстановке сегодняшнего дня, – проблема, которую можно обозначить так: поиски виновного – или сознание вины?

Для Солженицына источник катастрофы – ложная идея, и вырваться из пут ее – всеобщая задача, достижимая прежде всего на путях раскаяния.

Помимо этой нравственной посылки существует целый веер расхождений по важнейшим пунктам: историческая концепция, отношение к Западу, к реформам, к имперским амбициям страны. Но чтобы обозначить их, необходимо обратиться к еще одной полемике конца 60-х годов, которой было уделено, казалось бы, непропорционально много места в дискуссиях последних лет.

Я имею в виду статью А. Дементьева («Новый мир», 1969, № 4), полемизировавшего с молодогвардейскими статьями В. Чалмаева, и связанную с этой полемикой историю разгона «Нового мира».

В нынешних спорах вокруг этих статей то и дело предлагается поляризироваться: либо ты с патриотом Чалмаевым, либо с интернационалистом и антисталинистом Дементьевым.

Не мешало бы сегодня вспомнить о позиции Солженицына, не умещающейся ни в одну из принятых у нас схем.

Можно ли назвать Солженицына сторонником статей В. Чалмаева? Нет, конечно. Писатель оценивает их жестко и довольно иронично: «беспорядочно нахватанные по материалу», «малограмотные по уровню», «со смехотворными претензиями»… И все же несколько пунктов в этих статьях вызывают симпатии Солженицына, и он соглашается, к примеру, с нравственным предпочтением «пустынножителей», «духовных ратоборцев» революционным демократам или с тем, что «народ хочет быть не только сытым, но и вечным».

Словом, «мычанье тоски по смутно вспомненной национальной идее», «духовным ценностям», прорвавшееся после многих лет вытаптывания этих ценностей, привлекает Солженицына, не закрывающего, впрочем, глаза на то, что идея эта «казенно вывернута», «разряжена в компатриотический лоскутный наряд», что автор то и дело «повторял коммунистическую присягу, лбом стучал перед идеологией, кровавую революцию прославлял как „красивое праздничное деяние“ – и тем самым вступал в уничтожающее противоречие».

Однако статьи эти, по мнению Солженицына, чужеродны духу Передового учения, что и ухватила официальная пресса, «лупанув» по ним.

Решение «Нового мира» влиться в общее «ату» Солженицын называет «несчастным», хотя эмоциональный толчок к нему оправдывает: тут и соображения новомирцев, что «"эта банда" кликушески поносит Запад… как псевдоним всякого свободного веяния в нашей стране», и стремление «расплатиться за свою вечную загнанность: изо всех собак, постоянно кусающих „Н. мир“, одна провинилась, отбилась – и свои же кусают ее». Однако, напоминает он русскую пословицу, «волка на собак в помощь не зови».

Статья же Дементьева вся вопреки этой пословице. Начиная с давней истории, иронизирует Солженицын, не может критик без тряски слышать о каких-то пустынножителях или «допустить похвалу 10-м годам, раз они сурово осуждены т. Лениным и т. Горьким; уже по разгону, по привычке… дважды охаять „Вехи“: „энциклопедия ренегатства“, „позорный сборник“… И что такое патриотизм, мы от Дементьева доподлинно узнаем: он – не в любви к старине да монастырям, его возбуждать должны „производительность труда“ и „бригадный метод“…» Разбирая тезис за тезисом Дементьева, выписывая унылые штампы: «свершилась великая революция!», «моральный потенциал русского народа воплотился в большевиках», обнажая унылый догматизм статьи, ее затасканный пафос, Солженицын неумолимо подводит читателя к тому, что (так получается!) составляет главную заботу автора: «Угроза? Есть конечно, но вот какая: „проникновение идеалистических“ (тут же и с другого локтя, чтоб запутать) и „вульгарно-материалистических“… „ревизионистских“ и (для баланса) „догматических… извращений марксизма-ленинизма!“. Вот что нам угрожает! – не национальный дух в опасности, не природа наша, не душа, не нравственность, а марксизм-ленинизм в опасности, вот как считает наш передовой журнал! И это газетное пойло, – резюмирует Солженицын, – это холодное бессердечное убожество неужели предлагает нам не „Правда“, а наш любимый „Новый мир“, единственный светоч – и притом как свою программу?»