Алла Латынина - Комментарии: Заметки о современной литературе

Откликнулся Бахыт Кенжеев и на другое требование времени – исправить ошибку русской литературы, третировавшей капитал. Вся она – по крайней мере поэзия – у него в услужении. В прямом смысле. Василий Жуковский, Михаил Лермонтов, Федор Тютчев – имена подчиненных.

Что же касается прозы и даже кинематографа, то они если не в услужении у Ивана, то прямо зависят от его суждений или от его денег, поэтому сценарист, этот длинноволосый и неопрятный представитель богемы, уродливое порождение коммунистического режима, получит совет быть поближе к жизни и разглядеть тех, кто служит отечеству в это трудное время. А служит, как мы помним, Иван Безуглов, а не пораженная «душевной пустотой» творческая интеллигенция.

А что? Интеллигенция последние годы так себя бичует и так от себя отрекается, так горячо провозглашает свой конец (в очередной раз поет о «счастье своего заката»), что, пожалуй, и впрямь готова увидеть в Безугловых класс-мессию, спасителя демократии и цивилизации, права и рынка и бухнуться в ноги удачливому брокеру, как полвека назад она едва не распласталась перед другим классом. И как ни велики просчеты романа Кенжеева, а утешает, что, начав с пародии, литература, надо полагать, пресекла рождение оригинала.

Что ж, пусть новые хозяева жизни проводят свои конкурсы на звание лучшего делового человека, пусть награждают себя орденами из золота, пусть рисуют гербы, покупают газеты и телерадиокомпании, легкие журналистские перья и общественное мнение, пусть даже объявят конкурс на лучший роман о деловом человеке (на рассказ уже объявлен). Литература все-таки знает, что «патент на благородство» не золотом покупается, и уж по крайней мере сама она не будет раздавать эти патенты. Либо – не будет литературой.

Новый мир, 1993, № 11

В этом году в связи с юбилеем английской литературной премии за лучший русский роман был затеян дополнительный конкурс «Букер десятилетия». Как и всем председателям жюри минувших лет, мне предложили сформировать свою шестерку из тех, кто попадал в финал с1992 по 2000 год. Задача казалась простой: легко оценивать работу коллег, имея такого мощного союзника, как время. Положив перед глазами перечень лауреатов, я принялась выискивать сначала среди них абсолютного победителя.

1992. Марк Харитонов. Линия судьбы, или Сундучок Милашевича. Мне нравился тогда, в 1992 году, этот роман с несчастливой судьбой, нравится и теперь. Хорошо сделанная интеллектуальная проза, пронизанная токами, исходящими от модернистской литературы начала века, и безумием русской истории. Ничуть не жалею, что проголосовала тогда «за» «Линию судьбы». Но через десятилетие эту линию не прочертишь.

1993. Владимир Маканин. Стол, покрытый сукном и с графином в середине. Неплохой рассказ, почему-то названный повестью и произведенный из-за жанровой неразберихи в романы, но слишком отдает «Процессом» Кафки. Да еще этот привкус запоздалой атаки на тоталитаризм, утративший свой яд, как старая беззубая кобра у Киплинга. Были у Маканина вещи и пооригинальней и поярче, они-то и сделали репутацию. Ее и наградили.

1994. Булат Окуджава. Упраздненный театр. Окуджава – фигура культовая. Но из-под пера замечательного барда могут выйти вполне тривиальные мемуары. Магия имени позволила присвоить им титул романа. Дальнейшего повышения в чине текст не выдержит.

1995. Георгий Владимов. Генерал и его армия. Добротная традиционная проза, почтенная задача – написать о войне «правду». И все же тут не столько текст награжден, сколько судьба. Пора было присудить премию диссиденту, эмигранту. Владимов со своим новым романом пришелся в самый раз. Тут еще дополнительный сюжет возник: писатель публично заявил, что КГБ ему дать премию не позволит (из Германии казалось, что КГБ еще существует и ему есть дело до литературы, а те уж давно забыли, фрукт это или овощ и где растет). И критика была заранее к роману благосклонна: газеты заказывали благожелательные статьи на основании анонса (сама так сделала). Потом распробовали: роман на вкус – как перезревший помидор. Его бы написать лет на двадцать раньше, да еще с той энергетикой, что превратила незамысловатую историю «Верного Руслана» в литературное событие.

1996. Андрей Сергеев. Альбом для марок. Жалко писателя, так нелепо погибшего вскоре после своего букеровского триумфа. Но™ Тут ведь тоже не текст победил, тут продвинутое жюри некую продуктивную концепцию утверждало. В середине 90-х из статьи в статью кочевала мысль, что литература теперь уходит во всякого рода маргинальные жанры – письма, заметки, фрагменты. Курицын ее обнаружил даже в ресторанной критике. Впрочем, может, в ресторанную критику она и заглядывала, но «Альбом для марок» обошла.

1997. Анатолий Азольский. Клетка. Достойный писатель, сумевший сохранить себя вопреки обстоятельствам, занятный роман. Страстность тона и острота интриги делают чтение занимательным. Послевкусие, впрочем, как от «Белых одежд» Дудинцева (с которым он и жанрово, и тематически схож). Премию года, несомненно, заслужил, но представлять десятилетие?

1998. Александр Морозов. Чужие письма. Даже появление в шорт-листе этой незатейливой повестушки в форме писем было вызовом здравому смыслу. Все ее достоинства только в том и заключаются, что в шестидесятые годы один журнал собрался ее печатать, да так и не стал. Ну вот «Знамя» благородно восстановило справедливость. Чего ж еще?

1999. Михаил Бутов. Свобода. Ну да, роман. Все ингредиенты профессионально изготовленного литературного блюда налицо, рефлектирующий интеллектуальный герой. Но герой этот, alter ego автора, столь нарциссически упоен своими утонченными страданиями, что так и тянет оставить его наедине с собой. «Лучше я Пруста почитаю», – ответил мне пожилой литературовед на вопрос, почему он с любопытством прочел начало романа и даже не поинтересовался продолжением.

2000. Михаил Шишкин. Взятие Измаила. Не хочется ругаться, как Вадим Руднев в «Коммерсанте»: дескать, «модернистская неразбериха», «сочетание шинельного „потока сознания“ и „идиотического мифологизма“. Но все эти Мокоши, Перуны и Велесы, парад скрытых и открытых цитат, гигантские запутанные фразы, должные устрашить и удивить (устрашили же букеровское жюри), у меня рождают подозрение: а не подпадает ли автор под страшный диагноз, поставленный И. Роднянской современной прозе, – „симуляция мастерства“?

Что же получается – за десятилетие не наградили ни одного романа, про который можно было бы с уверенностью сказать, что он останется в истории литературы?

«А зачем его искать среди букеровских лауреатов, – пожалуй, возразят мне. – Премия консервативная, формальные поиски не приветствует, молодых не жалует. Да и роман – жанр отцветающий. Не здесь живет литература».