Алла Латынина - Комментарии: Заметки о современной литературе

Разумеется, все это густо присыпано перцем иронии и самоиронии, растворено в не лишенной забавности доверительной болтовне с читателем, подмаргивании и перемигивании с ним. Дескать, мы с тобой, читатель, против обывательской культуры, мы интеллектуалы, но презираем изъеденные молью обывательские ценности, дразним толстых буржуа, давай дразнить вместе? Особое качество текстов Маруси Климовой – неустойчивость смысла, когда любая интерпретация может быть оспорена.

В аудитории, где аплодируют дерзости, с которой автор крушит авторитеты, он легко подтвердит: да, всю нашу литературу надо на помойку, именно это я и хотела сказать. (Вообще-то это было, было и было, и желтую кофту полагается годам к двадцати пяти снимать.) Там же, где требуется соблюдать некоторые литературные приличия, единомышленники и интерпретаторы будут объяснять: это удар не по самой культуре – это удар по обывателям, по стереотипу восприятия, по массовому сознанию, это «деконструкция классического канона», «борьба с коллективным безумием», «индустрией набивки чучел, в которую превратилась окружающая культура». (Цитаты взяты мной из статей Ольги Серебряной и Андрея Аствацатурова: щедрый «Топос» не жалеет места для дифирамбов собственному автору, демонстрируя новое понимание литературной этики, недоступное старым толстым журналам.) И вообще – Маруся Климова, мол, шутит, прикалывается, ёрничает, – кто ж не понимает шуток?

Это мне напоминает сцену из одного американского фильма, когда группа подонков ломится в автомобиль с явным намерением ограбить хозяина и угнать машину, осыпая его при этом грудой оскорблений, но тут из окна автомобиля высовывается дуло автомата, и предводитель шпаны деланно хохочет: «Но-но, парень, ты что, шуток не понимаешь?»

Новый мир, 2005, № 4

Имя Олега Давыдова прочно связано с «Независимой газетой» времен Виталия Третьякова. В ней напечатаны почти все статьи, вошедшие в книгу «Демон сочинительства» (СПб.: Лимбус-Пресс, 2005), в ней Олег Давыдов работал, постепенно продвигаясь по служебной лестнице до заместителя главного редактора, и, наконец, только эта газета, возведшая плюрализм мнений в принцип, склонная к эпатажу и пренебрегающая принятыми в журналистике табу, могла предоставить свои страницы для довольно тяжеловесных и громоздких, по газетным понятиям, текстов, густо замешенных на фрейдизме и содержащих почти непременный элемент интеллектуальной провокации.

Сборник распадается на две части: одна содержит статьи, так или иначе связанные с русской классикой, другая посвящена писателям современности.

Особняком стоит статья «Монументальная двусмыслица», где доказывается, что Вучетич в Волгограде изваял не «Родину-мать», а какую-то валькирию, рвущуюся на Восток, то есть бессознательно «изобразил мощь Германии, дошедшей до Волги», а Зураб Церетели на Поклонной горе в Москве, тоже бессознательно, воздвиг не мемориал Победы, а памятник расчленению Советского Союза: нарезанный на куски дракон, по мысли Олега Давыдова, символизирует распавшуюся страну. Ведь в «индоевропейском мифе о поединке небесного громовника и поражаемого им рептильного хтонического божества» всадник – это пришелец, а божество – туземное, – с серьезным видом объясняет Давыдов.

Помню, в свое время я одобрительно посмеивалась, читая эту статью, хотя прекрасно понимала, что и Вучетичу, и Церетели досталось не за то, в чем они действительно повинны. Тогда мне не пришло в голову, что метод Давыдова – довольно опасный инструмент, что с помощью жонглирования фрейдистскими терминами под видом психоанализа любому литератору можно приписать все что вздумается: поди проверь, что хотело его коварное бессознательное.

Есть несколько писательских имен, невольно заставляющих вспоминать Фрейда. Затеянная Дмитрием Галковским тяжба с отцами шестидесятниками может служить наглядной иллюстрацией эдипова комплекса, что Давыдов и показывает в статье «Кронические терзания Дмитрия Галковского», попутно анализируя типические конфликты отцов и детей, начиная с «Теогонии» Гесиода.

Книги Лимонова (прежде всего «Это я, Эдичка») настоятельно ставят вопрос, в каких отношениях состоят неудачливый герой, мазохистски наслаждающийся своим униженным положением, и вполне удачливый автор, изживающий собственные комплексы в своих книгах и завоевавший таким образом мировую литературную известность. Олег Давыдов легко доказывает, что Лимонов «почти постоянно играет роль Эдички и даже сам этого толком не сознает», прозорливо предрекая еще в 1992 году, что его патриотическая публицистика – очередная роль.

Тексты Сорокина, которые, по его же (довольно лукавому, впрочем) признанию, вовсе не рассчитаны на читателя, а являются попыткой решения на бумаге его собственных «психосоматических проблем», просто просятся на прием к психоаналитику. (Давыдов, не избегая и этой роли, зачем-то сосредоточился на сорокинском соцреализме: в начале девяностых соцарт еще казался актуальным.)

Но гораздо больше книг, к которым психоанализ, может, и применим, но не в давыдовском изводе, вылившемся в нехитрый прием: критик почти всегда объявляет, что у писателя случился конфликт сознания с подсознанием, что писатель сказал вовсе не то, что намеревался, и берется расшифровать, что именно сказано. Разница между психоаналитиком и литературным интерпретатором, однако, в том, что психоаналитик ищет подлинные причины психотравмы, чтобы излечить пациента, а критик может назначить автору любую психотравму. Система же доказательств у Давыдова обычно основана на каком-то жонглировании силлогизмами, в которых неизменно подменяется одна из посылок, после чего делается ложное умозаключение.

«Хочешь, я тебе сейчас выведу… что у тебя белые ресницы единственно оттого только, что в Иване Великом тридцать пять сажен высоты, и выведу ясно, точно, прогрессивно и даже с либеральным оттенком?» – взрывается Разумихин, персонаж «Преступления и наказания», в споре со следователем Порфирием.

Давыдов доказывает, что обещание Разумихина выполнимо.

Возьмем, например, статью о «Русской красавице» Виктора Ерофеева – текст, в симпатии к которому меня трудно заподозрить: я сама печатно отзывалась об этом романе Ерофеева достаточно резко. Тем беспристрастнее я могу оценить те логические манипуляции, которые производит Олег Давыдов, сочиняя свои разоблачительные силлогизмы, – в самой статье каждая из посылок, разумеется, окружена гарниром слов.

Силлогизм первый.

Некоторым поэтам, например Пушкину, Муза являлась в виде его собственной героини, например Татьяны.