Томас Элиот - Избранное. Том I-II. Религия, культура, литература

В виде своеобразной компенсации несколько эпизодов "Чистилища", если можно так выразиться, "извергают" нас (противоположностью было бы — "ввергают") из "Ада" с большей легкостью, чем другие. Нам не нужно останавливаться, чтобы сориентироваться в новой космологической системе Горы Чистилища. Сначала нам предстоит задержаться с тенями Каселлы [260]и убитого Манфреда [261], а затем Бонконте [262]и Пии [263], чьи души были спасены от Ада лишь в самый последний момент.

"Iо fui di Montefeltro, io son Buonconte;

Giovanna о altri поп ha di me cura;

per ch 'io tra costor con bassa fronte".

Ed io a lui: "Qual forza о qual ventura

ti travio sifuor di Campaldino

che поп si seppe mai tua sepoltura?"

"Oh", rispos' egli, "a pie del Casentino

traversa un' acqua che ha поте VArchiano,

che sopra I'Ermo nasce in Apennino.

Dove il vocabol suo diventa vano

arriva' io forato nella gola,

fuggendo a piede e sanguinando il piano.

Quivi perdei la vista, e la parola

nel поте di Maria finii: e quivi

caddi, e rimase la mia came sola".

"Я был Бонконте, Монтефельский граф.

Забытый всеми, даже и Джованной,

Я здесь иду среди склоненных глав".

И я: "Что значил этот случай странный,

Что с Кампалъдино ты исчез тогда

И где-то спишь в могиле безымянной?"

"О! — молвил он, — Есть горная вода,

Аркьяно; ею, вниз от Камальдоли,

Изрыта Казентинская гряда.

Туда, где имя ей не нужно боле,

Я, ранен в горло, идя напрямик,

Пришел один, окровавляя поле.

Мой взор погас, и замер мой язык

На имени Марии; плоть земная

Осталась там, где я к земле поник".

Когда Бонконте кончает свой рассказ, вступает третий дух:

"Deh, quando tu sarai tornata al mondo,

e riposato della lunga via",

seguito il terzo spirito al secondo,

"ricorditi di me, che son la Pia;

Siena mi fe', disfecemi Maremma:

salsi colui che innannellata, pria

disposando, m 'avea con la sua gemma."

"Когда ты возвратишься в мир земной

И тягости забудешь путевые, —

Сказала третья тень вослед второй, —

То вспомни также обо мне, о Пии!

Я в Сьене жизнь, в Маремме смерть нашла,

Как знает тот, кому во дни былые

Я, обручаясь, руку отдала".

Следующий эпизод, впечатляющий читателя, только что покинувшего "Ад", — это встреча с поэтом Сорделло [264](песнь VI), духом, который

altera е disdegnosa е nel mover degli occhi onesta e tarda!

…лишь едва

Водил очами, медленно и властно!

Е il dolce duca incominciava:

"Mantova…" e l'отЬrа, tutta in se romita,

surse ver lui del loco ove pria stava,

dicendo: "О Mantovano, io son Sordello

della tua terra". E I'un I'altro abbracciava.

Чуть "Мантуя…" успел сказать Вергилий,

Как дух, в своей замкнутый глубине,

Встал и уста его проговорили:

"О мантуанец, я же твой земляк

Сорделло!" И они объятья слили.

Встреча с Сорделло, a guisa di leon quando si posa ("с осанкой отдыхающего льва"), исполнена не меньшего чувства, чем диалог с поэтом Стадием [265]в песни XXI. Стаций, когда он узнает главу своего цеха Вергилия, бросается наземь, чтобы обнять его ноги, однако Вергилий отвечает, — потерянная душа обращается к душе спасенной:

"Frate,

поп far, che tu se' ombra, ed ombra vedi."

Ed ei surgendo: "Orpuoi la quantitate

comprender dell' amor ch 'a te mi scalda,

quando dismento nostra vanitate,

trattando ГотЬге come cosa saldi".

"Оставь! Ты тень и видишь тень, мой брат".

"Смотри, как знойно, — молвил тот, вставая, —

Моя любовь меня к тебе влекла,

Когда, ничтожность нашу забывая,

Мы тени принимаем за тела".

Последний эпизод, из тех, что можно сравнить с эпизодами из "Ада", — это встреча с предшественниками Данте Гвидо Гвиницелли [266]и Арнаутом (Арнальдом) Даньелем [267](песнь XXVI). В этой песни Сладострастники очищаются в пламени, но мы ясно видим при этом, как пламя чистилища отличается от пламени ада. В аду мука определяется самой природой осужденных, выражает их сущность; они корчатся в муках своей навеки извращенной природы. В чистилище огненная мука принимается кающимися сознательно и с готовностью. Когда Данте в сопровождении Вергилия приближается к этим душам, находящимся в пламени чистилища, последние толпой бросаются к нему,

Poi verso те, quanto potevan farsi,

certisiferon,sempreconriguardo

di поп uscir dove поп fossero arsi.

… стараясь, как являл их вид,

Ступать не там, где их бы не палило.

Души чистилища страдают, ибо они желают страдать, чтобы очиститься. Заметьте, что, предуготовляя себя к святости, они страдают более активно и с большей готовностью, чем Вергилий в своем вечном лимбе. В их страдании есть надежда, в нечувствии Вергилия — безнадежность, вот в чем разница. Песнь кончается великолепными стихами Арнаута Даньеля на его провансальском наречии:

"Ieu suiArnaut, que plor e vau cantan;

consiror vei la passada folor,

e veijausen lo jorn, qu'esper, denan.

Ara vos prec, per aquella valor

que vos guida al som de I 'escalina,

sovegna vos a temps de ma dolor".

Poi s 'ascose nel foco che gli affina.

"Здесь плачет и поет, огнем одет,

Арнальд, который видит в прошлом тьму,

Но впереди, ликуя, видит свет.

Он просит вас, затем, что одному

Вам не возбранна горная вершина,

Не забывать, как тягостно ему"!

И скрылся там, где скверну жжет пучина.

Все эти возвышенные эпизоды, к которым должно быть привлечено внимание читателя, освоившего "Ад", сопровождают его, пока он не подходит к берегам Леты [268], затем к Мательде [269], после чего впервые видит Беатриче. В последних песнях (XXIX–XXXII) "Чистилища" мы уже — в мире "Рая".

Однако между этими эпизодами находится повествование о подъеме на Гору со встречами, видениями и философскими рассуждениями. Все там важно и все труднодоступно для неподготовленного читателя, который находит подобное чтение менее захватывающим по сравнению с бесконечной фантасмагорией "Ада". Аллегорию "Ада" было легче проглотить или проигнорировать, поскольку там мы могли, так сказать, ухватиться за ее конкретный конец, за ее материализацию в виде образности; но вот при восхождении от Ада к Небесам от нас все более и более требуется схватывать и идею, и образ в их целостности.

Здесь, прежде чем обратиться к специфически философскому пассажу из "Чистилища", где рассматривается природа веры, я должен сделать отступление. Мне бы хотелось предложить несколько собственных умозаключений, способных в той или иной степени повлиять на понимание "Чистилища".

Не стоит преувеличивать стелет влияния на Данте св. Фомы Аквинского, равно как и влияния Вергилия (значительно меньшего), поскольку следует помнить, что помимо них он читал и использовал других средневековых философов. Тем более что вопрос, сколько и чего именно почерпнул Данте у Аквината, а сколько — из других источников, был уже решен исследователями и для данного очерка совершенно неважен. Но вот вопрос, во что же Данте "веровал", всегда остается актуальным. Он бы не имел значения, окажись весь мир поделен на людей, способных воспринимать поэзию как таковую, и теми, кто на это не способен. В таком случае с первыми подобный вопрос обсуждать просто не требовалось бы, а со вторыми — не имело бы смысла. Однако большинство из нас окончательно так и не определилось и потому склонно путать понятия; отсюда и рождается необходимость писать книги о других книгах с целью все поставить на свои места.