Сергей Сиротин - Евангелие от Иисуса: Сарамаго в стане еретиков

а) Проблема рассказчика

Одна из первых проблем, с которой мы сталкиваемся, читая роман, — это проблема рассказчика. Сарамаго не раскрывает его имени, и читателю на этот счет остается лишь догадываться. Евангелие не подразумевает авторства Бога, его автором является именно человек. Более того, от евангелиста даже не требуется быть свидетелем описываемых событий. К примеру, уже для Ренана практически не вызывает сомнений тот факт, что “Евангелие от Иоанна” является более поздним и совершенно не типическим произведением по сравнению с синоптическими евангелиями. При историческом подходе также следует понимать, что в первые века христианской эры сосуществовали несколько жизнеописаний Иисуса, и вплоть до первых попыток самоопределения Церкви не было возможности поставить одно выше другого. Единоличное авторство текстов Нового завета также не является доказанным и доказано вряд ли будет, потому что, как пишет Ренан, “ евангелие свидетель слишком ненадежный, ибо нередко здесь встречаются аргументы в пользу двух противоположных положений и, сверх того, потому, что облик Иисуса в Евангелиях изменяется в зависимости от догматических взглядов их редакторов” . Даже если предположить, что некогда существовал некий единый текст об Иисусе, сегодня мы в любом случае имеем дело лишь с его разнородными редакциями.

Между тем вопрос о том, кто является евангелистом в книге Сарамаго, возможно, один из самых главных. Выводы, которые делаются по ходу повествования, получают свое обоснование именно в зависимости от того, как будет решен этот вопрос. Для Сарамаго важно не услышать сказанные самим собой слова, а удостоверить свою правоту перед лицом метафизических сил, тем самым заодно и убив их. Поэтому нам мало очевидного факта, что евангелистом является сам писатель. Важно понять, кого он хотел бы им видеть. Можно сказать наверняка: сам Иисус, вопреки названию, евангелистом не является, поскольку повествование ведется от третьего лица. Вместе с тем отражение внутреннего мира Иисуса таково, что заставляет признать — слова исходят от того, кто имеет к нему непосредственное отношение. Сарамаго не стал делать из романа автобиографию Иисуса, по-видимому, хорошо понимая, что в ней было бы больше бессмысленности, чем сенсации. Письменный рассказ Иисуса о самом себе принципиально невозможен, это противоречит самой основе христианства, религии глубоко личной. Ницше выразил эту позицию со всей определенностью: “ Блаженство — единственная реальность; все остальное — знаки, чтобы говорить о ней” . Иисус едва ли стал бы тратить силы на такие знаки. Их смерть последовала бы сразу же за его собственной, поскольку перестала бы обеспечиваться реальной практикой жизни, которую Ницше как раз и выводил на первый план. Ренан тоже близок к этой позиции, хотя ни о каком предвосхищении ницшеанства речи идти не может. Ренан пишет: “ Человек делался его (Иисуса. — С.С. ) учеником не потому, что верил в то или другое, но потому что привязывался к его личности и начинал его любить” . Ренан видел исторический смысл Евангелий в попытке удержать эту любовь, заменить утраченную реальность проникновенным рассказом о ней.

Повествование в романе ведется посредством безличных оборотов, и на первый взгляд зацепиться здесь не за что. Однако мы все же можем кратко обрисовать облик рассказчика. Его стиль слишком неровен, чтобы быть полностью безличным. Если на время забыть о некоторых атрибутах, моментально возводящих рассказчика в нуминозный статус, то, вероятней всего, он предстал бы нам немолодым, умудренным опытом иудеем. Вероятно, он уже прожил бурную жизнь, после чего выработал в себе спокойствие по отношению к жизни других. Его трудно чем-либо удивить, поскольку он сам видел уже немало. При этом большое значение для него имеет мотив долженствования и подчинения Закону. Употребляемые им речевые обороты и присказки постоянно демонстрируют ощущение им какой-то цикличной основы в жизни. Радость и горе сменяют друг друга, но о них он рассказывает с одинаковой отстраненностью человека, который изведал и то, и другое. Его жизнь либо закатывается, либо просто стала бесцветной, так что единственное его утешение — это меланхолично наблюдать за течением собственных слов. В то же время течение это нестройно, и вряд ли его породил один исток. Личность рассказчика как бы разделена. С одной стороны, он наблюдает жизнь, которая ему близка и понятна, и с утешением смотрит на то, как ее направляет судьба. С другой, размеренность его слов часто прерывается, образуя то бесформенные заводи цинизма, то участки пустыни из сухого и едкого сарказма. Здесь он выглядит чужаком по отношению к тому, о чем говорит. Диссонанс огромен: мало того, что он не смягчает в своей передаче дикие сентенции Бога и Дьявола, он еще и сам отпускает оценивающие, почти издевательские комментарии, которые дают понять, что он даже не намерен убеждать себя в том, что на эту историю можно смотреть еще каким-то другим образом. В итоге он постоянно колеблется в своем отношении к предмету рассказа. Все эти атрибуты содержат зачатки парадоксальности, которая пока еще не настолько велика, чтобы ее нельзя было поместить в человека. Однако рассказчик не является человеком, хотя в одном месте и заявляет обратное (“...о чем, будучи спрошен, я, человек, хоть и не слишком сведущий...”) . На самом деле он является нуминозной фигурой. В такой статус его возводят внеположность миру и способность вызывать у людей трансцендентный страх. Рассказчик стоит над его законами мира, и в этом он похож на Бога.

Автором “Евангелия от Иисуса” может быть только тот, кто способен на грех самоадаптации под человека. С точки зрения Юнга, Бог способен на такой грех, но, совершая его, он все же имеет в виду себя, а не человека: “ У Яхве... нет отношения к человеку, а есть только цель, в достижении которой он использует человека <...> у него на уме не человек, а собственный замысел” . Поскольку относительно Бога греха не существует, это слово остается лишь пустой оболочкой, которая наполняется содержанием только тогда, когда в поле рассмотрения попадает человек. Грех возможен только относительно человека, в пространстве его морали, Бог же, по Юнгу, лишь стремится к морали, и грех ему недоступен. Кьеркегор, когда решает проблему греха, указывает на Послание Иакова: “ В искушении никто не говори: Бог меня искушает; потому что Бог не искушается злом и Сам не искушает никого, но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственною похотью” (1:13-14).

Есть и еще одна причина, по которой Бог он не может быть евангелистом: ему чужда прямая речь по отношению к людям, он может вести диалог лишь с отдельной личностью. Так что остается признать, что здесь не обойтись без Дьявола, столь любимого Сарамаго. Действительно, Дьявол больше всего подходит на роль рассказчика, несмотря на весь пафос такого заключения. Впрочем, он не так одинок там, куда его загнали определения “зла” и “темноты”. Для видения Сарамаго характерно полное взаимопроникновение “доброго” и “злого” начал мира. В метафизическом плане, он, возможно, сохраняет им их значение, но в собственной реальности человек для него настолько беспомощен перед их лицом, что у него не хватает сил даже на то, чтобы наклеить на каждую из них свой ярлык. Он запутан в их противоречивом поведении, свидетелем которого вынужден быть против своей воли. А рассказчик, наблюдая за этой коллизией со стороны, не предпринимает даже попыток высказаться от своего лица. В сравнении со слепой активностью Бога его пассивность сама по себе становится чем-то дьявольским. Рассказчик — это Дьявол, которому отказали в действии.