Сергей Сиротин - Картина мира по Донцовой

Картина мира по Донцовой

Прежде всего, этот мир ограничен. Но он ограничен не в естественном смысле, не в том смысле, в каком ограничена любая книга, коль скоро она не может быть написана одновременно обо всем. Мир Донцовой ограничен принудительно, ограничен кромкой мелководья настоящего мира. Периметр пограничных столбов ничтожно мал, а заключенную в них площадь нетрудно охватить одним взглядом. Само то, что мы говорим о ней как о мире, следует считать великодушием. Хотя на самом деле это просто обычная сдержанность перед лицом эпохи, которая принуждает считать полнокровным миром-в-себе все, о чем можно сказать, что оно вышло в свет.

К счастью или несчастью, наша эпоха достаточно парадоксальна в этом плане, так что, даруя одной рукой легкое признание, другой она с не меньшей легкостью может уничтожать. Любая культура уничтожима невниманием. Кому нужны книги, которые никто не читает? Фильмы, которые никто не смотрит? Никому, за исключением тех, кто пишет о них диссертации по культурологии. Но текущий статус скорее благословен: мир Донцовой явлен нам здесь и сейчас, во всем своем сочном цвете.

Каков этот цвет? Это цвет разложения, упрощения, цвет плахи, на которой казнен дух. Под духом понимаются даже не те фундаментальные основы бытия, что часто воспринимаются как изящества абстракции. Это не средоточие экзистенциальных бездн и не растворенное в нас Божественное начало, которое можно признавать или не признавать таковым. Здесь за него сошла бы элементарная возможность смотреть немного отвлеченно, с сомнением, с недоверием к материальной явленности. Но этого нет.

Цвет разложения давно просочился в почву и загрязнил воду, так что все, что мире Дарьи Донцовой вырастает на земле, несет в себе недуг такого рода неполноценности. Здесь обитают разные люди, которые делают разные дела. Например, друг Ивана Подушкина, Егор Дружинин, — это бизнесмен, любящий экстрим, в то время как сам Подушкин — заядлый домосед. Донцова собирает все антиномии чистого быта, но не находит области, где их можно было бы разрешить. Поэтому они незримо присутствуют в ее книгах в качестве чего-то первичного, не подлежащего более глубокому осмыслению. К тому же невольный порыв бросить на полотно полутон проще реализовать, имея перед глазами такие крайности.

Вопрос о том, существуют ли в творчестве Донцовой полутона, довольно важен и сложен. Всегда есть определенный соблазн считать поведение героев этакой нескончаемой игрой масок, когда слова ничего не значат или значат, но что-то неочевидное. В конце концов, если мы так усердны в обвинениях, то разве для того чтобы быть честными, не должны ли мы быть для начала беспристрастными? Разумеется, должны. А потому есть соблазн видеть везде дополнительный скрытый смысл, авансом признавая мистификаторский дар автора. Разве нельзя видеть в Донцовой, постоянно тянущей нас на дно, какую-то внутреннюю позитивность, заключающуюся в том, что сама возможность ее несерьезности и дурачливости посреди жизни, в которой ничего нет, кроме примера политиков, вынужденных отвечать за каждое слово, есть какая-то особенная и специфическая ценность? В нашем случае возможность такого развития событий — это всецело заслуга иронии, богини сокрытия сущностей. И если это действительно так, то Донцову следует признать большим мастером. Тут уже речь не о полутонах на этюдах — о картинах!

Если все же настаивать на различении понятий “ирония” и “безответственность”, — позиция, которая близка автору этой статьи, — то тогда то, что тянуло бы на полутон, выходит на поверхность и оборачивается обычной гримасой. Можно взять, к примеру, собственные признания писательницы, которые она делает в автобиографии. Она сообщает о том, что учительница решила за нее школьный экзамен по математике, что сама она позже обманом сдала физкультуру в университете и что была готова воспользоваться связями отца для поступления на хорошую работу. Можно ли эти детали биографии считать свидетельствами в пользу образа сложного, реально живущего и думающего человека, не свободного от противоречивых поступков, мыслей? Очевидно, что нельзя. Это просто детали биографии, как они и есть. Такой уровень “противоречивости” банален, на нем мы находим все тот же картон, из которого состоит сам образ. Этот милый взгляд на себя саму, немного укоризненный, немного сообщнический, ничем не наказывает, ни малейшими намеками на муки сомнения. Сомнения, трудности выбора отсутствуют в книгах Донцовой как вид. Из сомнения, из этого барометра духа, в мире Донцовой выдернули стрелку. Поэтому и давления нет, вернее, его нельзя зарегистрировать.

Мир Донцовой населен обычными людьми. Одних, вроде ментов и уборщиц, можно встретить на улице, других, вроде политиков и олигархов, — нельзя, но на их счет автору достаточно архетипического образа, созданного при посредстве СМИ. Политики и олигархи ведут себя так, какими их показывают в фильмах, в этом и состоит их обычность. Необычных людей писательница не рассматривает. Следовые количества непохожести и изящества, как правило, содержатся только в каких-нибудь единичных поступках или особых привычках, но все это тянет не больше чем на позолоту художественности, неестественно яркую и оттого неправдоподобную. Герои Донцовой не способны к последовательным размышлениям. Они похожи на елочные игрушки, которые раз и навсегда раскрашены каждая в свой цвет. Цвета отражают те сюжетные обязательства, ради которых они, собственно, и вызваны к жизни.

Читая “Пикник на острове сокровищ”, можно поразиться, на какие дикие ухищрения идут как молодые, так и взрослые люди, чтобы добраться до спрятанного золота, вокруг которого разворачивается действие романа. Люди бросают семьи, меняют имена, мстят родителям, вступают в фиктивные браки, отравляют друг друга, предают, убивают свидетелей, хоронят друзей заживо. Завидное “многообразие” такой жизни, тем не менее, подчинено конкретным целям. Это и роднит таких героев с елочными игрушками, с теми сказочными персонажами, которые никогда не меняются. От Эдиты, одной из “злых” героинь “Пикника”, матерой воровки со стажем, даже на закате ее жизни мы слышим:

Дам показания в суде, а потом пусть мне разрешат подойти к скамье подсудимых, плюнуть негодяю в морду и сказать: “Это тебе от Илюши, сука! Хорошо, что в России мораторий на смертную казнь, ты еще не стар, лет тридцать на зоне промучаешься!”

В этой фразе отражена вся Эдита, все ее одномерное существо, и для каждого персонажа можно найти такую фразу. В “Абсурдном рассуждении” Камю говорил: Есть целые вселенные ревности, честолюбия, эгоизма или щедрости . У Донцовой эти вселенные не дотягивают даже до маленьких планетарных систем. Что любовь, что ненависть — все лишено оттенков и в лучшем случае засвечено запредельными эпитетами, как неудачная фотография.